Он встал, шатаясь, но тотчас же понял, что идти пешком не может. Местность, в которой он находился, ему была совершенно незнакома. Заметив проезжавшего мимо извозчика, он окликнул его, не торгуясь сел и велел везти к себе на квартиру.
Гординский, ожидавший, его как обещал, был поражен его видом. Палтов не стоял на ногах. Бледное лицо его было смочено каплями холодного пота. Приятель раздел его, уложил в постель, укрыл одеялами, пледом, шинелью и побежал за доктором. Всю ночь провозился он с Палтовым, которому к утру стало гораздо лучше. Он даже мог встать, но слабость не покидала его. При малейшем усилии в глазах у него темнело, сердце болезненно замирало.
— Что с тобой? Откуда ты вчера приехал? — приставал Гординский.
— После, — отмахивался тот. — Я расскажу тебе потом.
Много раз Палтов порывался передать Гординскому подробности этого вечера, но все не решался.
Через несколько дней он настолько окреп, что мог уже выходить на улицу. Тем не менее, тайный недуг с каждым днем все более и более подрывал его силы. Он заметно худел, почти потерял аппетит, стал страдать бессонницей и мучительными галлюцинациями. Гординский, сначала было успокоившийся насчет здоровья своего друга, встревожился и уговорил его поехать к одной из московских медицинских знаменитостей.
Профессор осмотрел его, расспросил, выслушал и объявил, что это следствие сильного нервного напряжения. Гординский заставлял Палтова самым аккуратнейшим образом принимать прописанную им микстуру и пилюли, в назначенный час ложиться, вставать и гулять, делать холодные обтирания. Но все эти средства не достигали цели. Состояние духа Палтова было угнетенное. Ежеминутно он ждал известия от Алис, напряженно прислушивался ко всякому шуму и, мало-помалу, нервы его расшатались до крайней степени.
Но об Алис не было ни слуху, ни духу.
Гординский не знал, что предпринять. Он уже получил несколько писем от родных, которые умоляли его приехать поскорее, но оставить товарища в таком ужасном положении он не решался. Снова повез он его к профессору. Узнав от Гординского, что Палтов человек богатый, недавно получивший большое наследство, знаменитый врач тотчас же предписал ему совершенно изменить образ жизни и обстановку. Он посоветовал ему нанять светлую просторную дачу и жить на лоне природы, строго исполняя все его предписания.
Палтов мог бы переехать к тетке, но его пугала скука, царившая в ее доме, и стесняло то, что его болезнь внесет в него суету и беспокойство. Гординский сталь тогда убеждать Палтова уехать с ним из Москвы и поселиться в его семье, но Палтов так решительно воспротивился, что даже изумил товарища.
Впрочем, через несколько дней уже нечего было думать о переезде куда бы то ни было. Палтов совершенно обессилел. По целым дням он лежал на диване с закрытыми глазами, в состоянии полузабытья. Когда Гординский убедился в том, что болезнь его приятеля перешла в более тяжелую форму, он пришел в отчаяние. Вне себя, он кинулся к лечившему Палтова профессору и, объяснив ему, в каком положении его друг, просил его приехать. Тот явился, осмотрел больного, расспросил самым подробнейшим образом Гординского, причем все время лицо его хранило недоумевающее выражение и, наконец, сказал:
— Знаете ли, это совершенно необыкновенный случай! Я становлюсь в тупик. По моему, с ним все кончено. Он вот так и умрет, как лежит сейчас, так что вы и не заметите. Все признаки отравления крови. Где и как мог он заразиться — не понимаю. Я отказываюсь быть ему полезным. Это верная, хотя и медленная смерть.
Гординский умолял его сделать все, что он может, и тот обещал ему попробовать, хотя не ручался за успех.
Когда профессор уехал, Гординский сел около Палтова и долго всматривался в его бледное, исхудалое лицо. Заметив, что тот не спит, он сказал:
— Борис, скажи мне, пожалуйста, что ты чувствуешь?
— У меня очень болит голова, — слабо ответил Палтов. — Это кто сейчас был?
— Доктор. Борис, что с тобой случилось? Ты серьезно болен. Может быть, от твоей откровенности зависит твое спасение.
Палтов молча отвернулся к стене.
К вечеру ему стало несколько лучше. Профессор, опять посетивший его, изумился.
— Вся надежда на природу. У него, кажется, крепкий организм, может быть, и выдержит.
Ночь сравнительно прошла спокойно, и Гординский даже позволил себе заснуть часа на два. Утром он заметил, что Палтов спал крепким и покойным сном. Чего с ним давно уже не было, он с аппетитом выпил стакан чаю и съел небольшой кусочек французской бужи.
Среди дня опять заехал профессор. Гординский с восторгом передал ему свои наблюдения над больным, но тот только нахмурился.
— На это, голубчик, не смотрите, — сказал он ему. — Это ненадолго. Припадки опять возобновятся и в сильнейшей степени. Нам еще предстоит длинная и упорная борьба, и я не решусь сказать, что мы победим.
Вечером Палтову подали письмо, и вот что в нем было написано: «Вас просят выдать двадцать пять тысяч рублей. Вы отравлены сильным, постепенно убивающим ядом. Противоядие здесь неизвестно, да никто и не определит, чем вы отравлены. Завяжите двадцать пять тысяч кредитными билетами (непременно кредитными и преимущественно крупными) в белый платок и перевяжите его крест-накрест красной лентой. Деньги должны быть положены в четверг, в 9 часов вечера, на Тверском бульваре, на скамейку, что стоит против эстрады. Как только они будут получены, вам тотчас доставят лекарство и вы выздоровеете, Умоляю вас, не упорствуйте. Сделайте это для меня».
Палтов горько усмехнулся и протянул письмо Гординскому. Тот пришел в ярость.
— Это наглый шантаж! Послушай, этого нельзя так оставить. Я заявлю полиции.
— А я умру?!
— О, черт! Но кто же поручится, что они действительно имеют противоядие? Может быть, это ложь.
— Даже вернее, что ложь, — безнадежно согласился Палтов.
— Нет, это неслыханно. Я тебя спрашиваю: в Европе мы или в Азии? Надо, однако, положить им деньги. Но что я все говорю «они» да «им»? Кто такие эти «они»? Кто тебя так поддел? Что это за дикая история?
— Это Алис, — прошептал Палтов.
— Алис? — изумился Гординский. — Петербургская Алис! Она в Москве! Где же она живет?
— Не знаю.
— Ты был у нее?
— Был.
— И не знаешь ее адреса?
— Не знаю. Ни улицы, ни дома не знаю.
— Может быть, узнаешь улицу или дом, если тебе покажут их?
— Ничего не помню. Все мне представляется смутно, как во сне. Помню только негра.
— Какого негра?
— А может быть, это и не был негр. Он вытащил меня на улицу, именно вытащил, я, кажется, сам идти не мог, и бросил на ступеньках какого-то кабака.
