«Зубной болью в сердце» ее называют. Нет, вру! Не такую. Обычно о любви так говорят. Просто выражение мне очень нравится. У кого-то я читал продолжение фразы, но не могу вспомнить автора: «…зубная боль в сердце, которую лечат только свинцовые пилюли и порошок Бертольда Шварца». Тоже хорошо сказано. А еще лучше бы совсем забыть, навсегда забыть, что я натворил два года назад во Владивостоке.
Я набросил на плечи свитер, вышел на балкон и прижался носом к стеклу Луна висела, как круг масла, электрические огни сияли сквозь паутину деревьев. Если вы когда-нибудь проезжали до конца Чертановской-штрассе, то не могли не видеть мой дом. Это длинная, кривая грязно-голубая семнадцатиэтажка. Справа – лес, а слева – шумная улица. Транспорт идет таким непрерывным потоком, что все звуки сливаются в один постоянный, ровный гул, похожий на шум океана, как на моей родине. Если ляжешь позднее двух часов ночи, когда машин мало и трамвай уже не ходит, тишина кажется неестественной, будто океан умер.
…декабря 200… года, пятница
Вход не для всех – только для сумасшедших.
Гермина в аду.
Герман Гессе. «Степной волк»
Я проснулся в смутной тоске. Мне снилось, что я сделал кому-то зло, а какое, не могу вспомнить; знаю, что все презирают меня и никто не заступится; знаю, что меня должны вот-вот прийти расстреливать, а они все не идут и не идут; и вдруг я понимаю, что могу выйти из квартиры и убежать, но как только я это осознаю и кидаюсь к двери, раздается звонок…
– Привет. – Голос Марины в телефоне был свежий и бодрый. – Вань, тебе ведь, насколько я понимаю, на работу сегодня не надо?
– Не надо. И не только сегодня.
– Понимаешь, я дома продуктов не держу, у меня диета, да и лень… а вечером столько народу придет. Сходишь со мной в «Перекресток»? Тут, конечно, три шага, но мне и три шага не протащиться с такими сумками, а на машине нет смысла, до стоянки дольше переться…
– Конечно, – сказал я с готовностью. Я так обрадовался, что не проведу весь день в одиночестве, что готов был помогать кому угодно и в чем угодно. – Сей секунд буду у тебя.
За ночь выпало, наверное, полметра снега. Он был белый и чистый, как в деревне. Солнце, бледное, слабенькое, едва проглядывало сквозь низкое ватное небо. Ликующие пацаны швырялись снежками. Разве уже каникулы? Нет, просто прогуливают. Марина открыла мне уже одетая. В бесформенной куртке, штанах «шириной с Черное море», ботинках унисекс она была совсем похожа на мальчишку.
– Зайдем посмотреть, как там? – предложила она Мне не хотелось говорить, что «там» уже пусто. Пусть своими глазами убедится. А вдруг снова кто-нибудь появился?
Проваливаясь в снег, мы обогнули угол дома и подошли к супермаркету. На пруду малышня каталась на коньках. Старушка кормила крошками воробьев, но прилетали жирные, наглые голуби и все съедали. Не люблю я городских голубей. Утки – другое дело. У нас на прудах всегда живет масса уток. В апреле прилетят. Они зимуют в Коломенском.
Действительно, за стеклянными дверями было пусто. Ни шкафов, ни столов. Даже мясистый фикус исчез. Только круг от кадки на пыльном полу.
– Я так и думала, – сказала Марина. – Ищи-свищи их теперь. Где-нибудь в другом месте других лохов ловят… Ну что ты стоишь? Пойдем, – она потянула меня за рукав пальто.
– Слушай, я, если честно, почти на мели. Вот только… хватит, как ты думаешь?
– Ванька, убери, – рассмеялась она. – У меня в мыслях не было предлагать тебе за меня расплачиваться. Ты ж не клиент!
Я покатил тележку вдоль продуктовых полок. Марина быстро, молча и деловито хватала какие-то банки, коробочки. У прилавка с салатами она застряла надолго. Я не вмешивался: терпеть не могу покупать еду, скучно это.
Когда я дотащил тяжелые пакеты, Марина предложила зайти к ней, и у меня словно камень с сердца свалился. Уж очень не хотелось сейчас остаться совсем без дела, наедине со своими паршивыми мыслями. Марина пошла разбирать покупки, я потащился за ней. Кухня была похожа на хозяйку: строгая, никаких висюличек и кружавчиков. Все сверкало. Я проявил наглое любопытство: без позволения залез в холодильник. Увидел то, что ожидал: обезжиренный йогурт, парниковую редиску и прочую ерунду – типичный рацион женщины, у которой над душой не стоит муж, с рычанием требующий мяса. Хозяйка прогнала меня, и я ушел, по пути заглянув в ванную: мини-сауна, гидромассажная душевая кабина, все путем, скромненько, но со вкусом. Взял с полки «1984» и расположился в углу здоровенного дивана. Минут через десять пришла Марина с дымящейся джезвой и, разлив кофе в чашки, уселась в другом конце дивана, тоже по-турецки. Черт, забыл ей сказать, что ненавижу кофе. Мы посмотрели друг на друга.
– Иван, – сказала она, – давай не будем толковать про «Перекресток». Всю ночь думала, мне уже тошно. Вечером опять начнется… Терпеть не могу по двадцать раз про одно и то же. Давай просто поболтаем… Расскажи, чем занимаешься, на ком женат и все такое прочее…
– Жены у меня нет, – сказал я. – Холост.
– Это радует, – просияла хозяйка. – Надоели женатые, тоска с ними. Как заведут про свои семейные дрязги, хоть вешайся.
– А чем занимаюсь… – я замялся. – Работал в приличной фирме, а теперь тунеядствую.
– С начальством не поладил? Взносы не платил? Или высказывался нелояльно?
– Разве это так видно? А у меня-то всегда была иллюзия, будто я произвожу впечатление человека покладистого, уживчивого и чуждого текущей политике…
– Сильно ошибаешься. Ну, а чего тебя в Москву принесло?
– Сбежал.
– От кого?
Взять да и рассказать, почему сбежал. Хоть одному человеку. Может, полегчает? Нет, не буду. Навру чего-нибудь, куда кривая вывезет. Иной раз я так завираюсь, что потом еле-еле свожу концы с концами, ну да ладно, наплевать, какая ей разница.
– Исключительно от себя, – сказал я. – Когда отец умер, мне не хотелось во Владике оставаться. Продал там квартиру и купил здесь чуланчик, как раз хватило.
– Вот только из-за того, что отец умер, ты не захотел остаться дома? А мать твоя где?
– Ну… так получилось, что он как бы из-за меня умер. Да это неинтересно.
– У тебя сейчас пепел на штаны упадет… Иван, ты будто хочешь о чем-то рассказать и стесняешься. Брось эти штучки. Я каких только жутких рассказов не слышала от своих знакомых!
– Я не стесняюсь. И жуткого ничего нет. Просто не хочется вспоминать.
Расскажу ей про своих родителей, тут-то зачем врать. Я и о них миллион лет никому не рассказывал, да никто меня и не спрашивал. Маму не помню почти, мне было года три, когда она умерла. Я был поздний ребенок. Легкие руки, нежное дыхание и что-то лучистое и спокойное. Говорят, мои глаза и рот ее. Отец был тихий, застенчивый, деликатный человек. Мне передались от него мечтательность, слабый характер, патологическая страсть к чтению и цитатам; но я не унаследовал ни его дружелюбия и доброжелательности, ни чувства долга и мягкой настойчивости. Я просто падаль, никчемный, сломанный, бесполезный человек. Мужчина к тридцати трем годам давно должен найти свое место в жизни и прочно стоять обеими ногами на земле. А я…
