— Ну, спроси.
— Ну… только не смейтесь… — Джим неловко переступил ногами, — Александру… Сане… удалось?
— Чего удалось?!
Но мальчик словно бы уже получил ответ, он поскучнел, снова потоптался, и констатировал:
— Ясно. Саня тоже не прошел. Что бы это значило?
И убежал, не дав возможности Маше разрешить возникшее недоумение.
В лесничестве все было, как надо, кто-то даже удосужился вымыть пол, а вот стекла немыты давно — некому, да и незачем. Маша села за стол. Под стеклом лежал календарик и записка от директора свинофермы, оставленная для лесника кем-то из прошлой смены. В домике было тихо, и Маша не поленилась встать и открыть форточку — сразу прилетели звуки леса — пение и щебетание птиц, стрекот насекомых, шелест и шепот ветра в кронах. Утро начало превращаться в день, жаркий и безоблачно-ясный. И, конечно, жалко тратить такой день на бессмысленное сидение пусть в убранном и чистом, но пустом кабинете. Она попробовала читать книжку — не читалось. Солнечные зайчики, легко колышимая ветерком тюль — все сбивало с толку. Именно поэтому она так обрадовалась, когда пришла эколог Валентина Алексеевна Захарова, принесла лоточек еловых саженцев. Каждое деревце не выше десяти сантиметров высотой.
С саженцами они провозились до обеда. Валентина Алексеевна измеряла каждое растеньице и пересаживала в лоток поглубже, а Маша заносила результаты замеров в специальную амбарную книгу. Саженцы были не обыкновенные, а экспериментальные, сорт, выведенный на основе каких-то морозоустойчивых видов с высокой плотностью древесины. Маша знала, что с этими деревьями связаны несколько лет кропотливого труда Валентины Алексеевны: почти все попытки акклиматизировать этот вид были провальными — саженцы, высаженные в грунт неизбежно и необъяснимо погибали. Но все-таки, по словам эколога, эта работа неизбежно и постепенно приближалась к своему логическому концу.
Женщины как раз собирались уйти на делянки, когда неожиданно из леса выбежали ребята. Деревенские пацаны, трое, Маша хорошо знала их — а с одним даже разговаривала утром. Они прибежали запыхавшиеся, с раскрасневшимися лицами, и первое, о чем спросили, есть ли на станции телефон, а если есть, работает ли.
— Есть, — ответила Маша, вытирая руки об лист лопуха, выросшего в кустах сирени, — пойдемте, я вас провожу. А что случилось-то?
Мальчишки переглянулись, и ответил самый младший, лет восьми, с темными нестрижеными кудряшками.
— Мы человека в лесу нашли! Ему плохо!
— Да, — подтвердил Джим, — это не из деревни, чужой человек. И он живой, только без сознания.
— Знаешь что, Марья, — сказала тогда Валентина Алексеевна, — ребятки-то правы. Давай-ка звони в сельсовет, зови помощь, кто-нибудь из пацанов с тобой останется, а остальные меня туда, в лес, проводят. Я все-таки почти год медсестрой работала, может, чего и вспомню…
Маша кивнула и поспешила в домик в сопровождении одного из мальчишек, третьего, одиннадцатилетнего Олега, сына продавщицы из сельмага. Их семья живет в доме напротив, и Маша часто видит в окно, как они выходят из дома и возвращаются домой.
В домике словно бы ничего не изменилось. Маша подошла к телефону, сняла трубку и… поняла, что нет гудка. Она стояла так с молчащей трубкой несколько секунд, а потом, еще не веря, что с аппаратом что-то случилось начала тыркать провода, нажимать на рычаг — без толку. Телефон молчал.
— Может, что на линии? — растерянно, и не веря в собственные слова, спросила она.
Олег топтался у входа в домик. Остальные уже ушли в лес.
— Что же делать? — шепотом спросил он.
Маша подумала и ответила:
— Подождем. Вдруг кто-нибудь придет? В любом случае, в лесничестве кто-нибудь должен остаться.
— А давайте, я до деревни добегу? Я мигом!
На это Маше возразить было нечего. Она только спросила:
— А тебя послушают?
— Я маме скажу. Ее послушают.
С этими словами Олег убежал, А Маша осталась ждать одна. Одной ждать хуже — не с кем поговорить, посоветоваться. Хочется куда-нибудь бежать и что-нибудь делать. Маша села у окна и стала смотреть на дорогу, по которой Олег должен кого-нибудь привести на помощь.
***
Небо стало совсем черным, ветер в клочья изорвал облака, угрюмо подкрашенные тусклым закатным светом. Кроме ветра ничего не слышно, совсем ничего, даже собственных шагов. Даже собственного дыхания. Трудно поверить, что эта пустота не кажущаяся, что здесь действительно никого нет, и нет ничего живого. Что эта гроза ни для кого, и деревья ни для кого, и пенящаяся внизу под обрывом широкая черная река — ни для кого, что всего этого, собственно, нет вовсе…
Дис провел рукой по волосам — волосы были влажными. Значит, шел дождь, а теперь его нет. И значит, сам он здесь стоял уже некоторое время — до того, как понял, осознал, что он — это он, и что он — здесь. Удивительно… место, в котором не копошатся на грани сознания чужие мысли, впервые за много-много лет. И такой чистый воздух, и запах теплой земли, растений. А я думал, что это мертвый мир, подумал Дис. А он не мертвый, он как калека, много лет назад потерявший руку или ногу. Травма его давно зажила, а сам он приспособился обходиться без потерянной конечности так же ловко, как иной здоровый.
Но, наверно, этот мир ждал, давно и без надежды, когда же сюда вернется человек, когда он увидит этот берег, это небо, эту воду, траву, песок, деревья… потому что нельзя представить такого одиночества, такой пустоты, в которой не для кого быть.
…он, должно быть, был сумасшедшим, тот, кого зовут, или звали? — Ян. Во всяком случае, он совершил странный, если не сказать, страшный поступок, сначала создав, а потом и покинув это место. И самим фактом своего существования он обрек на бесконечное одиночество целый сценарий, то есть мир, вселенную. И мне надо найти здесь этого сумасшедшего. Найти… и каким-то образом добыть у него информацию.
Троп и дорог нет, и идти придется по мокрой траве. Дис и не помнил, когда в последний раз ему довелось вот просто так погулять по мокрой траве, а сейчас можно снять ботинки и не думать о простуде, и не слушать ворчание заботливого не в меру Арго. Он так и сделал. Трава с непривычки показалась слишком колючей, земля — холодной. К тому же быстро намокли брюки, от колена до низа. И все же какое-то детское упрямство заставило его, не слушая здравого смысла, продолжать рисковать здоровьем, он только подвернул брючины, чтобы было удобней идти. Интуиция, а может, случай, вывели его на просеку. Просека, правда, за несколько лет здорово заросла, но все же по ней идти оказалось удобней, чем по дикому грозовому лесу. Это трудно назвать дорогой. Это такое пространство между двумя стенами леса, заросшее осокой, буйными кустами малины, дудником и еще какими-то зонтичными, названий которых Дис не знал. В малиннике пришлось оставить несколько клочков одежды, он оказался очень колючим, малинник, к тому же, в чаще его была скрыта жгучая лесная крапива. Дорога вывела его к берегу большой реки. Вот уж где ветер вволю-то разгулялся! Вспенил стального цвета, даже с рыжиной гребни, закудрявил, истрепал низкие седые тучи, мчащиеся куда-то даже ниже грозы, раскачал деревья, тонкие осины и березы у воды скрипуче изогнулись. Впрочем, эта гроза их не сломает — не эта. Эта только выполощет дождем листья, причешет неласковой рукой зеленые пряди, выдернет из крон случайные пожелтевшие раньше времени листья. Дис подошел к воде, на самый прибрежный песок, весь усеянный гниющими водорослями, мелким и крупным плавником, камнями, раковинами когда-то живших в реке моллюсков. Стало еще холодней, захотелось даже вернуть ногам теплый уют ботинок. Нет. Пусть. Пока можно терпеть — пусть. Он сам бы себе не смог объяснить, почему так важно ходить босиком по этому пустому сцена… побережью. Просто так естественней, правильней. Река жила своей жизнью, шлепала по берегам многочисленными мокрыми ладошками, шуршала пергаментом осоки, и знать не знала, и не хотела знать ничего знать, про одиноко бредущее по волнам человекообразное высокоразвитое (с его собственной точки зрения) существо, наделенное способностью осмысливать окружающую его со всех сторон субъективную реальность. Реке было некогда — она спешила впасть в море, которое в другом месте и времени могли бы назвать Каспийским.
