Город распахнулся перед Лабухом сразу и весь, словно огромная ладонь Человека в картинках, розовый и синий, чистый, как проснувшийся ребенок, удивительный и удивленный.
И Лабух подумал, а не наиграть ли Городу имя? Ведь не было имени у этого Города, был Город Глухарей и Город Звукарей, а теперь они слились, и появился просто Город. А Город должен иметь имя, без имени ни городу, ни человеку нельзя. Конечно, с именем можно было и подождать, отпуск все-таки, но Лабух знал, что нельзя войти в один и тот же город дважды, и решил не тянуть.
Хлопнула дверь каюты и появилась Дайана в джинсах и свитере с Лабуховой «Музимой» в руках.
— Зря ты утеплялась, видишь, солнышко взошло, сейчас жарко станет, — Лабух осторожно взял гитару, — и вообще, в халатике ты смотрелась куда грациознее.
— Не переодеваться же еще раз, — возмутилась Дайана. — Кстати, что ты намерен делать? Зачем тебе в такую рань гитара? Ты ведь просто так теперь не играешь, я-то знаю.
— Да вот, собираюсь наиграть городу Имя, — смущенно ответил Лабух, — негоже как-то его без имени оставлять.
— А может, не надо, — осторожно спросила Дайана. — Может, у него уже есть имя? И вообще, ты в отпуске, да и женская интуиция подсказывает мне, что добром это не кончится!
— Чепуха! — решительно сказал Лабух и включил звук. Солнце прокатилось по лезвию штык-грифа, порезало палец, и красноватой каплей кануло вниз.
Внезапно откуда-то из каюты донеслись мощные звуки знаменитой «Мурки».
Вообще-то «Мурка» не являлась каким-то одним музыкальным произведением, скорее, эта музыка, как и ее создательница, плавно перетекала из ипостаси в ипостась, никогда окончательно не выходя из моды. «Мурка» была известна еще в древности. Давным-давно некая разбитная маркитантка сочинила эту песенку и, забравшись на бочку из под шнапса, впервые исполнила ее для наемников Шлиппенбаха. На другой день наемникам не повезло, а маркитантке, как потом выяснилось — наоборот. Рассказывали, что веселая маркитантка впоследствии удачно вышла замуж за какого-то варварского царя, которого, впрочем, благополучно пережила для того, чтобы на время пропасть в пыльных кулисах истории, откуда вынырнула спустя добрую сотню лет, не потеряв живости характера. Бывшая Мурка-Катарина стала просто Марусей и весьма успешно верховодила бандой в одном из самых веселых портовых городов мира. «У нашей Мурки девять жизней», говорили подельники, которые, в конце концов, ее и сдали, а сдав, помянули той же песенкой, «Муркой», дописав от себя несколько куплетов. В них подельники-клеветники обвинили лихую атаманшу в противоестественной связи с представителями тамошних властей, что было наглой ложью. На самом деле единственной любовью Мурки во все времена оставались маленькие блестящие камушки — бриллианты, и любовь эта была вполне взаимной. Мурка, не долго думая, влюбила в себя следователя, шутя выбралась на волю, облачилась в кожаный реглан и жестоко отомстила бывшим товарищам, после чего навсегда покинула негостеприимную северную страну для того, чтобы под именем «Мэрилин» стать одной из культовых женщин своего времени. Однако на этот раз выйти замуж за местного вождя ей так и не удалось, и она, привыкнув доводить все до логического конца, инсценировала самоубийство. И теперь только мелодии популярных песенок, таких, как «Без адаманта нет аманта!», напоминают о том, что истинная Мурка не умерла, нет, она бессмертна, она ждет своего часа, чтобы опять появиться среди людей, отстучать ритм каблучками на днище пустой бочки или на парадном паркете ассамблеи. Или хотя бы вот так, зазвучать навязчивой мелодией в тысячах мобильных телефонов, — я здесь, я никуда не делась. Привет от Мурки!
Мелодия «Мурки» звучала снова и снова, Лабух выключил звук и опустил гитару.
— Тебя! — сказала Дайана, протягивая ему золотой мобильник.
Лабух с отвращением взял неудобную тяжелую трубку. Он уже было забыл о подаренном ему мобильнике, да и то сказать, сдался ему этот телефон! Кроме того, как Лабух уже убедился, все подарки Густава были с двойным дном. Так сказать, подарки с подлянкой.
— Чего надо? — раздраженно спросил Лабух. — Бессонница, что ли, замучила? Лабухи кровавые в глазах?
— Здравствуй, братан, — голос Густава в трубке прямо-таки сочился заботой, а стало быть, содержал подвох. — Я, ты знаешь, встаю рано, если вообще ложусь, все в трудах, не то что ты, вольный музыкант. Вот выбрал минутку, звякнул, узнать, как тебе отдыхается.
— Как же, дадите вы отдохнуть! — ответил Лабух. — Не успели отчалить, а вы уже тут как тут. Говори, чего надо, ты ведь не просто так звонишь, знаю я тебя. Кстати, спасибо за гитарку, и привет тебе он цыган.
— Что, понравилось? — Густав хохотнул. — Я так и думал, что тебе понравится.
— Чего надо? — повторил Лабух.
— Ты, я слышал, имя для города сыграть собираешься? — Теперь Густав говорил серьезно. — Так вот: надо, чтобы в этом имени прозвучали деловые. И хорошо прозвучали. Чем громче, тем лучше. Ты понимаешь меня, братан? А уж за нами не пропадет!
— Да иди ты! — огрызнулся Лабух. — Я еще сам не знаю, буду играть или нет, а ты уже с советами лезешь. И причем здесь деловые... братан?
— Потому и лезу, что потом поздно будет. А деловые, они нынче, сам понимаешь, при всем. Так что давай, не выпендривайся, а делай что говорят. Тебе же лучше будет. — Сказал Густав и отключился.
«Джагг бы тебя побрал, — подумал Лабух. — Что они, за мной следят, что ли. И каким образом, интересно. Ничего себе, отпуск!»
Настроение испортилось. Словно кто-то наглый выхватил изо рта у Лабуха ложку меда, сожрал, облизал, зачерпнул из початой банки и только после этого вернул. Лабух уже совсем было хотел запулить телефон в разверстое пространство, но помедлил — а вдруг пригодится?
Трубка между тем разразилась мощными аккордами металлического рока. Лабух терпеливо ждал, пока звонящему надоест это занятие, но не дождался, да и неудобно было, все-таки звонил, скорее всего, Ржавый, а Ржавого Лабух уважал.
— Здорово, Лабух, — Ржавый был краток. — Слушай, ты, когда имя для города играть будешь, железочки добавь, чтобы скрежетало. И темп, темп побыстрее, подинамичнее. И нам приятно, и тебе веселее. А, Лабух? Заметано?
— Я еще не завтракал, — сварливо отозвался расстроенный музыкант, — И, пока не позавтракаю, ничего играть не буду!
— Ну, — понятливо гукнул Ржавый. — Тогда подзаправься как следует и врежь по басам, чтобы загудело на весь мир...
Лабух опять примерился выкинуть трубку за борт, но тут телефон разразился таким требовательным и пронзительным верещаньем, что гитарист невольно нажал кнопку приема.
Голос, зазвучавший в трубке, заставил Лабуха вспотеть, а Дайану подобраться, словно дикую кошку, почуявшую мускусный запах ненавистной соперницы.
