Ознакомительная версия.
Якобсен смотрит на золотой узор на балдахине.
– Примерно те же данные вы давали и в прошлый раз. Что же изменилось?
– Они утверждают, что нашли вещество, которое вкупе с определённой лучевой терапией способно оттянуть развитие болезни и при этом является безопасным для человека. То есть они могут продлить вам жизнь.
– И тем самым срок собственного существования. Я понимаю. Если я сейчас сойду с ума, Варшавскому будет намного сложнее жить.
– Бергер пишет, что готов провести первую операцию с настоящим пациентом в двадцатых числах декабря. Пациентом можете быть вы.
Старик улыбается.
– Пациентом могу быть я… Наверное, я должен быть пациентом. Хотя без испытаний на человеке это может быть опасно, очень опасно… Есть одно «но», Камиль.
– Какое «но»?
– Я не хочу.
Чёрный человек делает шаг назад.
– Что значит «не хотите»?
– Я старый человек, Камиль, очень старый. Я старше вас с Варшавским вместе взятых, старше всех его лабораторий. И я устал.
– Но тогда…
– Зачем? Вы хотите спросить – зачем?
Камиль ошеломлённо кивает.
– Затем, что я достаточно прожил, чтобы перестать быть алчным, чтобы перестать цепляться за жизнь и за власть. Было время, когда я рвал и кромсал, настало время чинить и сшивать. Неужели вы думаете, Камиль, что вся эта затея нужна лишь для того, чтобы спасти мою жизнь? Да моя жизнь – последнее, о чём идёт речь. Я хочу, чтобы моё место занял Варшавский. Потому что он такой же, как я. Такой, каким я был некогда. Сильный, злой, прогрессивный. Он тоже состарится, станет спокойным и милосердным, но сегодня нужна твёрдая рука. Рука, которая победит чуму и спасёт мир.
Эйткен делает шаг назад.
– Неужели вы думали, Камиль, что я не знаю о вашей инициативе? О начале опытов над людьми вне дозволенного срока? Я знаю. С самой первой минуты. С первой мысли, которую вы допустили. Когда вы разговаривали с Варшавским, я уже всё знал. И вот тут возникает одна проблема, Камиль. Вы превысили свои полномочия. Я имею право на убийство, потому что я его заслужил. Вы – нет.
Эйткен бледен. Он силится что-то сказать, но не может.
– Я даже знаю, Камиль, что вы скажете в оправдание. Что вы делали это ради меня. Более того, я верю в то, что всё это – ради меня. Но я вас об этом не просил. Вы думали, что я прост и прямолинеен, и проявили инициативу, нарушив мои собственные планы. Более того, вы поставили всё под угрозу. Я решил уйти сразу после принятия закона. Сразу – взять и уйти. А теперь я не могу этого сделать. Потому что теперь мне придётся расхлёбывать ту кашу, которую вы заварили, санкционировав незаконные исследования. Если о них узнает хотя бы один человек на стороне, закон провалится. Более того, если о них станет известно уже после принятия закона, на него тут же наложат вето всеобщим голосованием.
Эйткен делает ещё шаг назад. Двери разъезжаются за его спиной.
– И самое страшное, что об этой нелегальной деятельности знает слишком много народу. Далеко не все из них заинтересованы в том, чтобы молчать. Да, врачи ничего не скажут. И они нам нужны. Да, Варшавский ничего не скажет, как и любой его сослуживец, потому что это тут же их утопит. Но те, кто поставлял больных? Те, кто давал взятки? Те, кто оформлял поддельные свидетельства о смерти? Хакеры, которые всё это вписывали в сеть? Наконец, вы сами, Камиль? Ведь ничего не помешает вам утопить и меня, и Варшавского – и занять наше место. Наше с ним место, друг мой.
В лице Камиля что-то меняется. Кажется, появляются решимость, твёрдость. Но это твёрдость обречённого, идущего на эшафот.
– Что теперь? – спрашивает он.
– Теперь мне приходится подметать за вами, Камиль. До заседания Совета Европы осталась неделя. Ваши учёные уже что-то нашли. Неделей больше или меньше, роли не сыграет, тем более операцию мне собирались делать уже после девятнадцатого. Поэтому, Камиль, многих из тех, с кем вам приходилось иметь дело, уже нет. Нет этих чиновников, этих докторов, этих специалистов по взлому. Они не нужны, потому что опасны для будущего. Пожинать лавры будет Варшавский. А я просто хочу, чтобы меня помнили.
Старик замолкает. Камиль разворачивается, но не уходит. Он стоит к Якобсену спиной и смотрит в пустоту.
– Идите, Камиль. Вы всё правильно поняли.
И Эйткен идёт по длинному коридору викторианского особняка. Идёт медленно, осматривая стены, изучая лепнину, резьбу и лепные потолки. Он минует одну комнату за другой, один кабинет за другим, и вот он уже в холле, каблуки его туфель стучат по обработанному камню. Он подходит к массивной, в несколько человеческих ростов, главной двери, которая не открывалась много лет. Он отпирает внутренние запоры, старинные, механические, один за другим, и никто ему не мешает, точно во всём огромном здании никого нет. Наконец, последний запор отброшен, и маленький бледный человечек с зализанными назад длинными чёрными волосами распахивает двери двумя руками, чтобы впустить в пыльную залу солнце. Он выходит на каменное крыльцо, вдыхает запах свежего ветра, садовых роз, зелёной листвы – потому что декабрь здесь именно такой, каким хочет его видеть Якобсен, – и спускается.
Когда он минует пятую ступеньку, раздаётся выстрел. Камиль Эйткен искупает свою вину.
Информация о том, что нелегальные опыты прекращены, обрушивается на Варшавского внезапно. Он занят составлением речи для заседания Совета Европы и штудирует труды знаменитых речеписцев прошлого. Больше всего хочется цитировать Геббельса, потому что его речи гениальны. Но этого делать нельзя. Всегда найдётся дотошный журналюга, который откопает первоисточник. А когда звучит слово «фашизм», трудно быть уверенным в каком-либо успехе.
Раздаётся звонок по внутренней, закрытой линии.
– Да, – отвечает Варшавский.
– Добрый вечер, Анатолий Филиппович. Беспокоит вас господин Якобсен…
Варшавский немеет. Президент Европы лично звонит кому-то?
– Да, господин Варшавский, именно так. Вы удивлены, что звонит не господин Эйткен? Не удивляйтесь. Господин Эйткен нарушил некоторые негласные правила и вынужден был срочно уйти в отставку. Я же звоню вам с одной-единственной целью…
– Добрый вечер, господин Президент, – совершенно не к месту вставляет Варшавский, сообразив, что не поздоровался.
– Можно опустить приветствие, Анатолий Филиппович. Я сам не дал вам произнести его вовремя. Но вернусь к цели моего звонка. Дело в том, что лаборатория, о которой даже мы с вами не можем пока говорить вслух, временно приостанавливает свою работу.
– Почему?
– Потому что начало этой работы было личной инициативой господина Эйткена. Инициативой, которой я от него не ждал. Мы не можем рисковать. Поэтому ваши учёные на всю следующую неделю отправляются в вынужденный отпуск. А двадцатого числа мы даём лаборатории новый старт.
Ознакомительная версия.
