Карел и Света молчали.
— Ну да, где-то там на Земле, где есть настоящий лес, продолжал Рауль. Он намного больше, чем парк, намно-о-го больше. Самое маленькое… в сто раз больше. И без второго уровня сверху.
Позднее, когда Рауль уже заснул, родители еще сидели в гостиной. Света, быстро нажимая клавишу управления, проецировала на небольшой экран какую-то энциклопедию, и после каждого нажима страница на экране сменялась следующей.
— Послушай, — обернулась она к мужу, — а ты не знаешь, что там за история, с этим Робином Гудом?
Карел отложил в сторону теоретическое исследование о направленных мутациях у кониферов [11]. Со стола упала при этом другая книга; сервомат активировался, поднял ее и вернулся на свое место в стенной нише.
— Представления не имею, — сказал Карел. — А в чем дело?
— Да нет, так, ничего, просто подумалось… — Она приостановилась, размышляя, надо ли опять начинать все сначала. — Это было вроде того, как недавно… ну ты ведь помнишь, когда малыш явился с тем стихотворением, о мигающих звездах… да ты знаешь, о чем я. Когда он спросил, как это звезды могут мигать.
— Мне казалось, что я ему все объяснил, — чуть недовольно произнес Карел.
Она опустила плечи и кивнула устало; она понимала, что нет, в сущности, никакого смысла опять ворошить прежнее.
— Да, — сказала она, — ты объяснил ему, что происходит с переменными звездами: изменение блеска и тому подобное.
— Совершенно верно, — подтвердил он и хотел снова приняться за тетрадь с заметками своего коллеги Гюнтера, без сомнения, прямо околдованного этими кониферами, как видно, его давнишним хобби. «Наверное, удалось бы провести по меньшей мере одну серию опытов с семенами и полученными из них саженцами, — думал Карел. — Досадно, что нельзя высеять облученный семенной материал в парке; времени хватило бы вполне… да нас туда, конечно, и близко не подпустят, места-то ведь совсем нет. И что только Гюнтер себе возмечтал…»
— Не надо было этого делать. Так — не надо было, — не успокаивалась Света.
— Да уж, не очень удачно вышло. Я и сам знаю, что в стихотворении говорилось вовсе не о переменных, а о самых что ни на есть обыкновенных звездах, и о рассеянии световых лучей в земной атмосфере я тоже сообразил. После. Ну и что? Здесь одно объяснение стоит другого. Мальчуган видел звезды только на телеэкране, и там они не мигают. Но ты это знаешь, в конце концов, не хуже меня. И я не понимаю, к чему весь этот сыр-бор.
— Дело не в этом одном объяснении. Но я не хочу, чтобы у мальчика сложилось искаженное представление о Земле. Сегодня вот опять эта история с лесом. «Настоящий лес», — сказал он. А ты понял, как он его себе представляет? Вроде парка, только побольше. «В сто раз больше», — говорит он, и для него это уже невообразимо много. А ведь ни один человек не назовет лесом кучку деревьев, будь их хоть в тысячу раз больше, чем в парке. Я имею в виду — если он знает, что такое настоящий лес.
— Вот именно, — сказал с ударением Карел. — Если он знает, что такое настоящий лес. Рауль не знает, и что же? Не думаешь ли ты, будто человек, не видевший леса, хуже того, который видел? Но ведь это абсурд! Даже и на Земле были времена, когда иные из горожан в глаза не видали леса, ни разу в жизни не выбирались за пределы своих городков. Но мы уже столько раз говорили о том, что нет никакого смысла цепляться за вещи, которые теперь все равно далекое прошлое. И тем более это относится к мальцу. Пойми же, вот этот вот корабль — его обычная среда, и нет никаких причин для того, чтобы ему здесь было плохо. А часто ли, кстати сказать, ты думаешь о Земле? Может, каждый день? Или каждый час? — Он говорил негромко, но настойчиво, как и всегда, когда речь заходила об этой стороне их жизни.
Света хотела что-то ответить, но передумала. В самом деле, не впервые слышала она этот аргумент, да и Карел был прав: разлука с Землей не отзывалась той болью, о какой она со страхом думала иногда вначале, в первые годы полета. Воспоминания потихоньку бледнели, и заботы дня связаны были с кораблем.
— И все-таки Земля наша родина, — сказала она, и ее «все-таки» было ответом на его вопрос. — Я не хочу, чтобы наш сын считал своей родиной корабль, всего лишь металлический осколок, не хочу, чтобы Земля и человечество стали для него пустыми абстракциями! Не хо-чу! А человечество? Знаешь ли ты, что для него такое — человечество? Это мы здесь, наши полторы сотни экипажа. Конечно, ему известно и о тех, на Земле, но что с того? Он не знает ни одного из них, для него они лишь имена. Будто все они давным-давно умерли, будто их уже больше нет, не существует, а может, и не было никогда. Им просто нет места в его мире.
— Верно, потому что его мир — этот корабль! Мы уже тысячу раз толковали об этом, и ничего нового все эти копания и разговоры не принесли. Да, мир Рауля — наш корабль. А чего ты, собственно, хочешь? Чтобы он рвался к чему-то, возможно даже — тосковал и горевал о чем-то, что ему так или иначе доведется увидеть не раньше, чем через энные десятки лет? Зачем? Для чего? По временам я даже спрашиваю себя о том, не лучше ли было бы вообще, если б он не натыкался беспрестанно на наши воспоминания о Земле? Так ему недалеко и до ощущения, будто его ограбили, обделили в чем-то, и все только из-за того, что мы придаем этому обстоятельству непомерно большое значение и без нужды лишний раз сосредоточиваем на нем его внимание. Только понапрасну запутываем детей.
— Как хочешь, а мне от всего этого не по себе. Иногда… Что будет, когда мы вернемся? Как ему найти себя и свое место на чужой для него Земле, с которой он ничем не связан? Не останется ли тогда родиной для него корабль? Понимаешь, я не хочу, чтобы он горевал тогда об утраченном мире, в котором до неба можно добраться с помощью лестницы. Парк на первом уровне — пятнадцати метров высотой, в остальных уровнях не будет и трех. Для нас корабль — всегда и только — средство передвижения, пользуясь которым горстка людей отправилась в путь. Да, мы обвыклись и тут, и все же для нас здесь не дом. А вот как насчет наших детей? Замечаешь ли ты, как далека для них Земля? А корабль — не маловата ли чуточку такая родина? И не маловат ли чуточку экипаж для человечества!
— А исследователи, которые шли на многолетнее заключение, чтобы проверить возможность работы в изоляции? Подумала ли ты и о них? Таку Исихара четыре года прожил с семьей на старой космической станции, без каких-либо контактов с другими людьми, даже без радиосвязи. И там не было парка, не было бассейна, щедро оснащенных лабораторий… Разве они жаловались? Не работали разве изо всех сил? Или, может быть, в течение этих четырех лет худо воспитывались дети? А они находились там всего только вчетвером! Но и для четверых там не было по-настоящему достаточно места: ты прекрасно знаешь, что представляла из себя старая космостанция. Да как же нам тут жаловаться?!
