случае, доктор, — сказал я, — если я вам понадоблюсь, то я буду здесь… Я останусь в Гаммерштейне и буду очень рад, если вы обратитесь к моей помощи.
— Хорошо!.. Оставайтесь!.. Я обращусь.
И я простился с ним.
Затем я провел мучительных три дня и три ночи. Я бродил около заведения господина Шнее. Я подходил к нему даже по ночам. Мне казалось, что я слышу стоны моей бедной красавицы Лии — и я был готов броситься ей на помощь.
Через три дня утром доктор Шнее пришел ко мне.
— Дело, — сказал он, — идет хуже, чем я думал.
Я чувствовал, как сердце мое замерло при этих словах, и я, вероятно, сильно побледнел.
— Но вы не пугайтесь, господин офицер… Не пугайтесь! — поторопился он прибавить. — Я думаю… да! Я почти уверен, что болезнь будет побеждена… Вот только наследственность меня пугает.
— Доктор, — спросил я, — в чем выражается ее сумасшествие?
— Оно переходит теперь в буйную стадию. Надо сильное, очень сильное потрясение, чтобы остановить прогресс болезни. Теперь она все еще бредит английским языком, твердит слова… Но иногда… Да!.. Я… пришел к вам предложить попробовать показаться ей… Может быть, неожиданность… Знакомые черты… взгляд… голос любимого предмета… подействуют и вернут ее к прежнему состоянию.
— Располагайте мной, доктор, как знаете.
— Только будьте спокойны, молодой человек… Неосторожное слово… Восклицание… Может все испортить… Вы мне дадите обещание, что без моего позволения вы не скажете ни одного слова?
— Даю!
— Хорошо! В час приходите ко мне, и мы отправимся.
Ровно в час я позвонил к нему. Он встретил меня на пороге и медленной развалистой походкой повел меня наверх, в светлый просторный коридор, по сторонам которого были двери с номерами.
Перед дверью с пятым номером он остановился и сказал мне:
— Побудьте немного здесь, в коридоре. Я позову вас, когда будет нужно.
Я по возможности сдерживал волнение, которое овладевало мной. Я проходил взад и вперед по коридору минут 10–15. Наконец дверь тихо отворилась, и девушка-сиделка позвала меня.
Я вошел в небольшую комнату. Лия сидела у окна, повернувшись к нему. Кругом нее на стульях, на окне лежали книги. Шнее стоял возле нее.
Как будто что-то дрогнуло в моем сердце, голова тихо закружилась… Что это было за чувство: любовь, сострадание, радость?.. Я не знаю.
Она сосредоточенно, углубленно бормотала английские слова: ox, sheep, beef, mutton, — слабым, но каким-то напряженным голосом.
— Fräulein Лия, — сказал громко Шнее. — Вот я привожу вам вашего знакомого, господина А. Вы ведь желали его видеть?.. Да?.. Помните?.. Вы говорили мне.
Она медленно, как бы нехотя, повернула к мне лицо.
Все сердце во мне сжалось при виде этого лица. Я не узнал бы его, если бы не знал наверное, что передо мной она, моя красивая, белая Лия. До того она похудела и изменилась. Эти тупые, потухшие глаза… Этот наморщенный лоб, сдвинутые брови.
Она протянула ко мне дрожавшую, исхудалую руку, руку скелета, и тихо, бессмысленно проговорила:
— I low You!
Я сделал какое-то неопределенное, резкое движение… Но в то же мгновение Шнее схватил мою руку и сжал ее как тисками.
— Не забудьте, — тихо сказал он, — что вы мне обещали!..
— Нет! — прошептал я. — Будьте покойны… и я проговорил ей дрожащим голосом, в котором звучали слезы:
— Лия!.. Неужели вы меня не узнаете?!
Она долго пристально всматривалась в мое лицо.
— Может быть, вы не узнаете меня, потому что привыкли видеть меня не в партикулярном платье, а в офицерской форме…
Лицо ее сильно покраснело, глаза заблестели…
— Как вы смели впустить ко мне незнакомого мужчину! — закричала она резким, диким голосом. — Вы мне мешаете готовить английский урок… Это все гадина Бейдель!.. Вон! вон!.. Презренный!! — И она схватила книгу и с силой бросила ее в меня. Я отскочил, и книга пролетела мимо. Она с неимоверной быстротой схватила другую, но Шнее так же быстро и ловко схватил ее обе руки.
Она неистово, жалобно закричала и начала биться…
Шнее обернулся ко мне и скороговоркой проговорил мне:
— Уйдите! Ваш вид раздражает ее!
Я бросился вон и остановился за дверью. Все во мне дрожало. Кровь с каким-то шумом приливала и стучала в виски.
Я был испуган и ошеломлен этой сценой. Я не предполагал ничего подобного.
Крики и стоны ее продолжались и раздражали меня. Мне хотелось броситься к ней, схватить и унести ее куда-нибудь дальше от этой тяжелой маленькой комнатки, где она томилась, как в одиночном заключении.
Через несколько минут доктор, весь красный, вышел ко мне, отирая пот с лица.
— С этими пациентами, — сказал он, — всегда нужно иметь порядочный запас силы!.. Вот, вы видели, какой результат произвело ваше появление!.. А я так крепко рассчитывал на него…
— Доктор! — вскричал я, — неужели положение ее безнадежно?.. Неужели нет средств помочь ей?!
Он несколько минут помолчал и затем сказал, пожав плечами:
— Эта область еще не обследована хорошо… Может быть, женские периоды имеют здесь огромное влияние… Во всяком случае, я не теряю еще надежды… Будемте ждать.
Я простился с ним и пошел домой в тяжелом раздумье.
Утопающий хватается за щепку, за соломинку. Это понятно!.. Но отчего же он не выпускает ее из рук, когда идет ко дну, когда уже убедился в ее бесполезности спасти ему жизнь?
Я также держался еще за мою соломинку, хотя давно уже лежал на темном дне всех обманутых бессильных стремлений.
Почти каждый день я заходил к Шнее с тем, чтобы узнать, что никаких улучшений нет, и выслушать толкование, что болезнь идет правильно.
— Она может продолжиться таким образом много лет, — говорил он. — Но при обострении может кончиться быстро… бешенством…
Один раз я предложил ему консилиум. Я сказал, что не пожалею средств, только бы испытать все, чем можно спасти ее жизнь.
— Позовите двух-трех известных психиатров, — сказал я. — Гризингера, кого хотите, только употребите все, чтобы на совести ничего не оставалось…
— Подождемте еще несколько дней, — сказал он. — Посмотрим, что будет. Некоторые симптомы заставляют предполагать возможность улучшения или кризиса.
И я ждал, как прежде, с такой же тупой и ноющей болью в сердце. Да! Я теперь, кажется, понимал чувства несчастной «дикой княжны», понимал, как тяжело потерять любимого человека… и какого человека! — чудную девушку, одаренную всеми добрыми свойствами ума, сердца и совершеннейшей красотой.
Мне кажется, что я теперь только любил истинно, не жаром юношеской крови, не потребностью дружбы, а всей глубиной души моей, всеми фибрами моего сердца.
«Вот! — думал я, судьба
