Ламбертианские сообщества, несмотря на определенное сходство с колониями земных общественных насекомых, были куда сложнее муравейников или пчелиных ульев, но при том намного менее иерархичны. Начать с того, что все ламбертиане были одинаково способны к размножению – не существовало ни королев, ни рабочих особей, ни трутней. Молодь зачиналась в растениях, находящихся на периферии групповой территории, и после вылупления обычно мигрировала на сотни километров, превращаясь в членов отдалённых сообществ. Там они вступали в команды и приобретали специальность, будь то пастьба, защита от хищников или моделирование планетных систем. Специализация обычно сохранялась пожизненно, хотя иногда, если возникала необходимость, члены команд могли сменить профессию.
Групповое поведение ламбертиан имело долгую эволюционную историю и оставалось движущей силой культурного развития, поскольку отдельные ламбертиане были физически не способны придумывать, тестировать или передавать модели, посредством которых выражались все сложные идеи. Индивидуум мог, принимая участие в успешном танце, узнать о модели достаточно, чтобы во время следующего «выступления» поменяться ролями с любым другим, но в одиночестве был бессилен осмыслить выводы и значение идеи. Язык танца напоминал человеческую письменность, формальную логику, математическую символику и компьютерные вычисления, слепленные воедино, однако лежащие в его основе умения были не культурными, а врождёнными. При этом он был настолько успешен и сонастроен с другими аспектами социального поведения, что у ламбертиан не находилось причин развить ему более самодостаточную альтернативу.
Однако индивиды далеко не были лишь бездумными деталями. Каждый из них в полной мере обладал собственным сознанием; группы выполняли много ролей, но в «коллективные умы» не сливались. Язык звуков, движений и запахов, использовавшийся индивидами, был куда проще, чем групповой язык танца, но мог выразить большую часть имевшихся у людей дописьменной эпохи концепций, относящихся к их намерениям, прошлому опыту и жизни соседей.
И ещё отдельные ламбертиане могли говорить о личной смерти. Они знали, что должны умирать.
Мария поискала в литературе какие-нибудь намёки на то, как управляются ламбертиане со своей смертностью. Трупики оставляли там, где они упали; не было никаких ритуалов, отмечающих это событие, и никаких свидетельств чего-либо вроде скорби. Впрочем, у ламбертиан не было явных аналогов ни одной человеческой эмоции и даже физической боли. Получив повреждение, они остро сознавали этот факт и стремились свести ущерб к минимуму, но это, скорее, являлось следствием специализированных инстинктивных реакций, чем разносторонних биохимических изменений, приводящих у человека к резкой смене настроения. Нервная система ламбертиан была «жёстче» человеческой, целые отделы мозга не заливались у них эндогенными стимуляторами или депрессантами; всем управляли замкнутые синапсы.
Ни скорби. Ни боли. Ни счастья? Мария отступилась от этого вопроса. У ламбертиан собственный спектр мыслей и поведения, и любая попытка переложить его в человеческих терминах окажется такой же фальшивкой, как раскраска атомов «Автоверсума».
Чем больше она узнавала, тем более незначительной начинала казаться роль, сыгранная ею в появлении ламбертиан. В своё время тонкая настройка их одноклеточного предка казалась делом первостепенной важности, хотя бы ради того, чтобы убедить скептиков в возможности процветающей жизни в «Автоверсуме». Теперь, несмотря на то что некоторые из найденных Марией биохимических трюков сохранились спустя три миллиарда лет эволюции, сложно было приписать сделанному ею выбору сколько-нибудь реальное значение. Несмотря на то что вся ламбертианская биосфера могла измениться до неузнаваемости, предпочти Мария иную форму хотя бы у одного фермента A. hydrophila, она и подумать не могла, чтобы ламбертиане были как-то зависимы от её действий. Принимаемые тогда решения управляли лишь тем, что она видела на своём терминале, не более того; сделай она иной выбор – перед ней предстала бы другая биосфера и другая цивилизация. И всё же она не могла поверить, что сами ламбертиане не смогли бы прожить без неё те же самые жизни. Каким-то образом они должны были найти способ собрать себя из пыли.
Если, однако, это верно, и внутренней логики их опыта достаточно, чтобы наделить их существованием, нет причин полагать, что они когда-нибудь будут вынуждены прийти к выводу о создании их вселенной творцом.
Мария пыталась примирить это растущее убеждение с оптимизмом Группы Контакта. Они изучали ламбертиан тысячелетиями, кто она такая, чтобы сомневаться в их суждениях? Потом ей пришло в голову, что Дарэм с коллегами, возможно, решили изображать удовлетворение наложенными на них политическими ограничениями, пока не узнают её собственную позицию в этом вопросе. Пока она не придёт самостоятельно к тем же выводам? Дарэм мог догадаться, что она станет сопротивляться активному перетягиванию на их сторону; куда дипломатичнее позволить ей сформировать собственное мнение и даже применить немного реверсивной психологии[16], чтобы дать прицел в нужном направлении.
Или это уже чистая паранойя?
Спустя пять дней изучения ламбертиан, отслеживания истории их всё более успешных попыток объяснить собственный мир и пять ночей стараний уверить себя, что скоро они сдадутся и признают свой статус искусственной жизни, Мария уже не могла удерживать клубок противоречий у себя в голове и позвонила Дарэму.
Было три утра, но Дарэм, похоже, находился за пределами Города: его скорость была выставлена на Стандартное время, но без суточного цикла, а комнату у него за спиной заливал солнечный свет. Мария выпалила напрямик:
– Думаю, что теперь я хочу услышать правду. Зачем вы меня разбудили?
Похоже, Дарэма вопрос не удивил, но ответил он осторожно:
– А вы как думаете?
– Вам была нужна моя поддержка, чтобы пораньше устроить экспедицию на планету Ламберт. Вам хотелось, чтобы я объявила – со всем сомнительным авторитетом «родительницы» освещённого неоновыми огнями парка развлечений на краю огромной пустыни ламбертиан, – что нет смысла ждать, пока они изобретут идею нашего существования. Поскольку мы оба знаем, что этого не случится, пока они не увидят нас собственными глазами.
– Насчёт ламбертиан вы правы, – согласился Дарэм, – но забываете о политике. Я вас разбудил, потому что ваша территория примыкает к региону, в котором запущен «Автоверсум». Я хочу, чтобы вы позволили мне им воспользоваться для проникновения на планету Ламберт. – Он выглядел как мальчишка, с серьёзным видом сознающийся в каком-то детском преступлении. – Доступ через центральный узел строго контролируется и заметен всем. В шестом общественном клине много неиспользуемого пространства, так что можно попытаться попасть на Ламберт оттуда. Но опять-таки это могут заметить. А у вас частная территория.
