— Что я могу сделать для вас?
— Свою личную просьбу я выскажу позже, сначала послушайте пожелание всей нашей цивилизации: мы ждем ответного визита, транспортировку дубликата берем на себя, смерть человека-матрицы вовсе не обязательна. Вероятность успеха, вы оценили ее верно, около пятидесяти процентов. Операция должна быть выполнена на основе одного из членов вашей экспедиции в течение ближайших десяти дней, иначе обстановка станет гораздо менее благоприятной.
Лорка все понял с полуслова и колебался какую-нибудь секунду.
— Я готов, — просто заявил он. Посланец покачал головой.
— У вас есть гораздо более подходящие кандидатуры.
— Кто?
— Ника Сонлей или Виктор Хельг.
Лорка пропустил мимо ушей имя Виктора.
— Ника? — переспросил он.
— Почему вы удивились? — спокойно спросил посланец. — Вы ведь и брали ее специально для контактов с нами.
Лорка долго молчал, прежде чем ответить.
— Хорошо, я передам ей ваше пожелание. — Он снова задумался. — Ника — это понятно, но почему Виктор?
Посланец улыбнулся.
— Если Ника к нам ближе многих других людей, то Виктор Хельг — дальше. Он слишком мужчина, слишком человек со всеми своими достоинствами и недостатками. Нам, немидам, полезен контакт и с такими людьми.
Посланец все еще говорил — мы, немиды! Или он это делал специально?
— Не откажется и Виктор, — вслух подумал Лорка.
— Нет.
— У вас есть ко мне и личная просьба?
— Да. Вы проводите меня.
— Куда?
— В космос, метров на двести от корабля. Дальше я пойду один. — Посланец потянулся к кнопке и нажал ее. В каюте погасло освещение, открылся иллюминатор, через который на Лорку глянули тысячи и тысячи звезд. — Что такое человек или не-мид среди сообщества себе подобных? Звездная искорка в океане космоса!
Посланец обернулся к Федору.
— Второй раз я хочу умереть не на операционном столе, а в одиночестве и звездной тишине.
— Почему не в кругу друзей?
— Друзей? Не преувеличивайте, звездные дороги много сложней простой дружбы. Нет, я не хочу пошлыми секундами своей кончины обременять себя и вас. Я устроен так, что могу, недолго правда, жить и в открытом космосе, среди звезд. Звезды, вечность и… я! Разве это так уж плохо?
Лорка не ответил, и посланец спросил с оттенком нетерпения:
— Так вы проводите меня?
— Да-да, — ответил Федор, — конечно, провожу. Непременно!
Лейтенант Гирин вел самолет на дальнюю приводную радиостанцию аэродрома. По району полетов бродили грозы, поэтому радиокомпас работал неустойчиво: его стрелка нет-нет да и начинала мотаться по шкале. Александр больше полагался на гироиндукционный компас, периодически запрашивая «Прибой» для дополнительного контроля курса. Он старался действовать строго по науке, «как учили»; полет был контрольным — в задней кабине самолета сидел штурман эскадрильи майор Ивасик, человек добродушный, но специалист отменный и въедливый.
Над головой Гирина парил небосвод пронзительной синевы, почти в зените ярилось маленькое хрустальное солнце, а внизу, метрах в четырехстах под самолетом, расстилалась белоснежная кудрявящаяся равнина облаков. Из недр этой равнины и тут и там пучились, клубились и упрямо тянулись вверх башенки, башни и целые облачные горы, будто вылепленные из нежнейшего сливочного крема. Красиво! Особенно для тех, кто в летном деле ничего не понимает. Через Средиземное море в район полетов прорвался редкий метеорологический гость — неустойчивый и влажный, насыщенный теплом и электричеством экваториальный воздух, отсюда и это причудливое сочетание слоистых облаков и кучевки всех мастей и рангов.
Как назло, одна величественная облачная башня рисовалась вдали прямо по курсу, и каждый шаг секундной стрелки приближал к ней самолет на добрых полторы сотни метров. Верхушка этой громадины где-то на десятикилометровой высоте расщеперилась, точно старая метла, ощетинилась расходящимися облачными струйками, окуталась полупрозрачной дымкой — облако разворачивало мощную предгрозовую наковальню. Пройдет совсем немного времени, и этот эфемер великан, пресытившись переохлажденными каплями влаги и градом, потемнеет, нахмурится, грозно заблещет вспышками молний и начнет буянить на радость и горе всему Живому. Типичное кучево-дождевое облако, его надо обходить, но с какой стороны? Черт его знает, какова обстановка за этим рыхлым влажным телом многокилометровой толщины! Впрочем, стоит ли ломать над этим голову? Все равно для изменения курса нужна санкция руководителя полетов. Гирин уже перенес палец на кнопку передатчика, но в этот самый момент в наушниках его шлемофона послышался характерный, чуть гнусавый голос подполковника Миусова:
— Двести тридцать пятый, на связь.
— Я двести тридцать пятый, слышу хорошо! — бодро откликнулся Гирин.
— Отворот вправо на шестьдесят, курс триста сорок.
Гирин невольно улыбнулся. Когда полетами руководит Николай Петрович Миусов — за высокий профессионализм и принципиальность в разговорах между собой пилоты иногда величают его Железным Ником, — можно быть спокойным: он, точно по волшебству, угадывает те кризисные моменты, когда летчик нуждается в его помощи и подсказке.
— Понял, двести тридцать пятому курс триста сорок, — ответил Гирин и с некоторой лихостью, с хорошим креном, но очень координирование вывел самолет на новый курс, выбранный для обхода опасного облака. Теперь оно неторопливо-торжественно проплывало по левому борту в ощутимой близости. С этой дистанции было хорошо видно, что невинное белоснежное одеяние, делавшее облако похожим на гору сливочного крема, всего лишь камуфляж, маска, нечто вроде ослепительной доброй улыбки на холодном лице расчетливого и жестокого бизнесмена. Мутно серая облачная утроба кипела и ярилась, ее прерывистое мощное дыхание все больше тревожило машину. Самолет болтало все сильнее и резче, размашистые броски вверх и вниз сочетались с тряской; казалось, великан-невидимка то гневно раскачивал самолет, то принимался в ярости колотить по его обшивке своими пудовыми кулаками. И все-таки Гирину, который весьма дорожил своим пилотским реноме, удавалось держать самолет в жесткой узде и вести его почти по ниточке. Ивасик оценил его старания.
— Молодца, шикарно режимишь.
— Как учили! — живо откликнулся Александр, в глубине души очень довольный: уж кто-кто, а опытный штурман хорошо знал, что «мертво» выдержать прямую на заданном режиме ничуть не легче, чем загнуть лихой иммельман или закрутить бочку. За весь полет Ивасик обронил всего две или три фразы, уж такой у него был обычай: «Считай, что меня в кабине нет, и действуй самостоятельно». Он умел довериться чужим рукам, терпеть до последнего и не надоедать мелочными подсказками; за это редкое качество пилоты прощали ему многое.
