Нарини встретила меня у моей комнаты. За ней тенью брел ее младший братец.
— В нашем доме нельзя секретничать, — сказала она. — Я слышала, что вам говорил Минро.
В коридоре горела тусклая оранжевая лампа. Оттого в голосе и движениях Нарини мне чудилась тревога, которой, может, и не было.
— Вы хотите улететь со мной? — спросил я.
Она молчала.
— Пойдем, — сказал ее брат. — Пойдем спать.
— Да, сказала Нарини, глядя на меня в упор.
Когда теперь я отсчитываю время нашей любви, я начинаю отсчет с этого взгляда. Син-рано не спал. Мы пошли к нему. Он сидел в широком кресле, седая грива была встрепана.
— Знаю, знаю, — сказал он сварливо. — Ты как камень, брошенный в спокойный пруд. Только наш пруд неспокоен.
Сыновья его вошли в комнату вслед за нами.
— Дядя, — сказала Нарини. — Ким хочет, чтобы я летела с ним. Я согласна. Вы будете жить спокойно.
— Мне жаль, если ты улетишь, — ответил Син-рано. — Но я рад.
— Спасибо, дядя, — сказала Нарини.
— Я не допущу этого, — вмешался Минро. — Мой брат, — он показал на Рони, — пролил кровь. За кровь надо платить.
— Я так не думаю, — сказал Рони и покраснел.
— Вчера на нас напали люди Гобров. — Син-рано пристально глядел на Минро. — Кто их привел?
— Я их не звал.
— Получается гладко, — сказал Син-рано. — Они уводят Нарини, ты не виноват, а деньги твои.
— Я оскорблен, — сказал Минро, брезгливо морщась.
— И не пытайся помешать им улететь, — предупредил отец.
— А мы? — спросил один из братьев Нарини. Его худое лицо посерело.
— Вы будете жить в моем доме. Как прежде, — ответил Син-рано.
В тот вечер я больше не говорил с Нарини. Нам было неловко под настороженными взглядами домочадцев.
Утром Син-рано отвез меня в Олимпийский комитет. На заднем сидении машины сидел Рони с автоматом. Син-рано был напряжен и молчалив — какой отец хочет сознаться в том, что опасается собственного сына?
Опасения Син-рано оправдались.
Нас подстерегли у касс, куда мы заехали из Олимпийского комитета, чтобы взять билеты на завтрашний корабль. Я не сразу сообразил, что произошло. Мы выходили из здания, Рони ждал нас у машины. Он стоял, прислонившись к ней спиной так, чтобы автомат не был виден, — он не хотел нарушать запрета на ношение оружия. Син-рано оглядел улицу в обе стороны и сказал:
— Идем.
Была середина дня, улица залита резким солнечным светом, прохожих не видно.
Я шагнул к машине, и тут же Син-рано рванул меня за руку и уложил на асфальт. Послышался мелкий дробный звук — пули бились о машину и стену дома. Рони упал на тротуар рядом с нами и, падая, открыл стрельбу.
Затем Син-рано втолкнул меня в машину, его сын прыгнул за нами, и машина сразу взяла с места. За нами гнались, пули ударяли в заднюю бронированную стенку, но мы удрали.
— Я не совсем еще сдал, — сказал Син-рано. — Как я тебя, а?
— И вам нравится такая жизнь? — спросил я, прикладывая платок к разбитому лбу.
— Может быть, — вдруг рассмеялся Син-рано.
Старшего сына дома не было. Он не вернулся до темноты. Дом жил, как осажденная крепость в ожидании штурма. На закате подъехал броневик, в нем были друзья Син-рано, четверо могучих мужчин. Они вели себя как мальчишки, которым позволили поиграть в войну.
Нарини собрала небольшую сумку — мы не могли обременять себя багажом.
— Ты не передумала? — спросил я.
Она посмотрела на меня в упор.
— А ты?
— Тогда все в порядке, — сказал я.
В комнату зашел один из братьев Нарини. Он был расстроен, но старался держаться.
— Броневик отходит ровно в час ночи, — предупредил он.
— Если захочешь, — сказал я ему, — можешь прилететь к нам на Землю.
— Видно будет, — ответил он и посмотрел на сестру.
Штурм дома начался с темнотой. Это походило на приключенческое кино. Трассирующие пули вили в небе разноцветную сеть, мины рвались на лужайках и в кустах, коровы отчаянно мычали в хлеву. Полиция прибыла через час после начала боя, когда нашим уже пришлось отступить на крышу. Нападающих было много, и они не хотели отступать даже перед полицией.
Именно тогда, в полной неразберихе, Син-рано и осуществил свой план. Броневичок, на котором нам предстояло удрать, был спрятан за сараями. Кроме нас, в нем был только один из братьев Нарини. Остальные держали оборону.
Син-рано похлопал меня по плечу и сказал:
— Жду вестей.
Броневичок был легкий, верткий. Он выскочил за ворота и пошел к городу.
Враги слишком поздно заметили наше бегство. Нарини отстреливалась из пулемета в башне. Перед моими глазами были ее коленки в жестких боевых брюках, она отбивала пяткой какой-то странный ритм, совпадающий с ритмом очередей. Я не мог отделаться от ощущения, что все это ненастоящее.
Потом мы ехали несколько минут в полной тишине. Нарини наклонилась ко мне и спросила:
— Ты как себя чувствуешь?
Это были ее первые слова, которые в своей будничности устанавливали между нами особую связь, возникающую между мужчиной и женщиной, когда они вдвоем.
— Спасибо, — сказал я и пожал протянутые ко мне пальцы. У космодрома мы попрощались с братом Нарини. Он старался не плакать.
Все было рассчитано точно — уже кончалась регистрация, и мы сразу оказались в корабле. Когда он поднялся, я вдруг понял, что страшно голоден, и зашел к Нарини — ее каюта была рядом с моей. Нарини сидела на койке, устремив взгляд перед собой.
— Хочешь есть?
— Есть? — Она осознала вопрос, улыбнулась и сказала: — Конечно. Мы же с утра не ели.
Я впервые увидел, как она улыбается.
В полете мы много разговаривали. Мы привыкали друг к другу — в разговорах. И, расставаясь с ней на ночь, я сразу же начинал тосковать по ее голосу и взгляду.
Потом была пересадка. Этот астероид так и зовется Пересадкой, никто не помнит его настоящего названия. Тысячи людей ждали своих кораблей. Мы получили космограмму от Син-рано. Все обошлось благополучно, только Рони угодил в больницу, его снова ранили. Старший сын вернулся домой утром. Теперь он будет жить отдельно.
Я представил себе его брезгливое лицо и платок, вытирающий указательный палец.
Там же меня ждало послание от моих тетушек. Их у меня пять, и все меня обожают. Я показал телеграмму Нарини.
— Пять тетушек?
Она не могла привыкнуть к зрелищу многочисленных женщин, что так свободно гуляли по залу Пересадки. Мысль о существовании нескольких женщин в одном доме была для нее невероятной.
— А дяди у тебя есть?
