Первый снаряд лопнул в угольной яме точно под кормовым орудием главного калибра. Второй прошил насквозь дымовую трубу, запоздало громыхнув уже над волнами, в сотне метров за целью. Третий эффектно, но бестолково расцвел огненно-дымным цветком на броне цитадели, зато четвертый…
На мостике броненосца мичман Гарланд как раз передал командование поднявшемуся на мостик лейтенанту Томпсону. Но едва тот, оценив положение броненосца, собрался отдать приказ переложить руль, как огромный корабль содрогнулся от страшного удара. Снаряд с «Манджура» влетел в открытую амбразуру батареи правого борта, угодив прямиком в готовую к выстрелу шестидюймовку. От взрыва на лафете сдетонировал и снаряд в самой пушке, разнеся ее буквально в клочья. Тяжелые осколки, без особого труда проломив дюймовый экран, добрались и до расчета соседнего орудия, разом уполовинив его. Те же, кого стальная коса миновала, с полным основанием считали себя двойными везунчиками – ведь палуба вокруг их орудия оказалась буквально усыпана порохом из вспоротых осколками картузов. Окажись один из осколков достаточно горячим или просто высеки сноп искр – и оставшиеся в живых позавидовали бы мертвецам. Но здесь британцам повезло, а вернее, все оставшееся после «платы» за попадание в амбразуру русское везение оказалось сконцентрировано в одном-единственном куске зазубренного металла, который рассек переговорную трубу между мостиком и рубкой. В итоге броненосец по-прежнему продолжал разворачиваться. В следующую минуту последняя пушка батареи правого борта успела выпустить в русскую канлодку два снаряда, легших с недолетом, а затем инерция пяти тысяч длинных тонн вывела «Манджур» из ее сектора обстрела. Настало время главной дуэли боя.
Очередной снаряд русских разорвался уже на барбете орудия главного калибра. Легкое сотрясение ничуть не повлияло на готовность чудовищной пушки к выстрелу – ей просто нужно было еще немного подождать, пока «Манджур» вползет в перекрестие прицела. Этих секунд матросам канонерки хватило, чтобы зарядить еще один снаряд, а затем оба противника выстрелили практически одновременно.
Бутлерову показалось, что он успел разглядеть, как сквозь вспышку вражеского выстрела пробивается пламя разрыва. В следующий миг он был сбит с ног, а у борта «Манджура» взметнулся выше мачт столб воды и дыма.
– Лексан Михайлыч! Лексан Михайлыч!
Первой мыслью пришедшего в сознание лейтенанта было: «Вот вы какие, черти!» Лишь спустя пару секунд он осознал, что подняться на ноги ему помогают прислужники не адских котлов, а обычных – двое с ног до головы перемазанных угольной пылью трюмных.
– Вашбродь, в носовом трюме воды уже по колено, – зачастил матрос, – помпы пока справляются, да в кочегарке паропровод прорвало.
– Хватит! – оборвал его Бутлеров, уже и сам почувствовавший легкий крен палубы. – Передай в машину – полный назад.
– А… слушаюсь, вашбродь!
Матрос убежал. Его товарищ остался, продолжая бережно поддерживать лейтенанта под руку. Отстранив его, Бутлеров похромал к борту и взглянул на британский броненосец. Из дыры на месте орудийного каземата по-прежнему валил дым, но в остальном «Бенбоу» выглядел неповрежденным. Сколько займет у его экипажа перезарядка адской пушки? Две минуты, три, пять? Если они успеют справиться с ней, прежде чем канлодка отойдет за скалу, пиши пропало – «Манджуру» не пережить даже второго близкого разрыва, не говоря уж о прямом попадании.
Лейтенант смотрел на броненосец так, словно пытался одной лишь силой взгляда замедлить работу вражеского расчета; и когда угловатый силуэт наконец заслонило каменной громадой, он закрыл глаза и, покачнувшись, едва не упал за борт, лишь в последний момент подхваченный давешним кочегаром.
К концу пути прогулка Мушкетову перестала нравиться. Усталость, жажда и голод брали свое. За время пути им с Талой лишь раз попалось приземистое деревце с разлапистым веером жестких листьев, каждое с палатку размером: в глубоких карманах между черешками скопилась дождевая вода, почти чистая, хотя и отдающая смолой. Ею и напились, когда стало невмоготу. Но ничего съедобного в весеннем лесу не нашлось, а ноги, даже привычные к долгим переходам в экспедициях, болели от напряжения. Вроде бы и не так далеко забрели первопроходцы, но приходилось постоянно петлять, уклоняясь от взбудораженного зверья. А потом звери пропали – все, разом, даже когтистые птицы, которых не уняла и близкая канонада, стихли и попрятались. И это было страшнее. Каждый шаг теперь делали с опаской, озираясь, цепляясь за одинокую «трехлинейку», как за соломинку. В какой-то момент молодой геолог осознал, что филиппинка держится за ремень винтовки, будто ребенок, и кровь у него в жилах застыла при мысли, что эта хрупкая женщина пережила добрых полгода в Геенне, без надежды на спасение, не согнувшись и не сломавшись, но теперь – в эту секунду – боится. Боится и машинально ищет защиты.
– Уже совсем рядом, – пробормотал он, успокаивая то ли ее, то ли себя. – Вон сквозь деревья холм маячит. С этой стороны не обойдем…
Действительно, каменная громада выпирала в лес массивным черным коленом. Деревья в той стороне были повалены: должно быть, шальным снарядом.
– Идем туда, – посоветовала Тала, махнув рукой вправо.
Геолог пожевал губами. Неестественная тишина давила на сердце. Даже солнце, мнилось, по временам меркло, хотя облака не могли бежать так быстро по небосводу.
– Идем, – согласился он.
Перебравшись через затопленную лощинку, путники неожиданно обнаружили себя в знакомом месте: близ озера с горячим источником, откуда днем раньше выходили на злосчастную охоту. Пейзаж, правда, изменился: деревья на берегу были кое-где повалены, вода взбаламучена до самого дна, молодые тератавры разбежались. Только сернистые струи родника дымили и воняли по-прежнему.
Тала потянула Мушкетова за рукав, указывая вверх, куда уводила тропа, но геолог застыл.
– Тихо, – прошептал он, вслушиваясь. – Слишком тихо.
Над лагерем висел постоянный гул человеческой деятельности. Сейчас у озера было мертвенно-тихо.
– Надо идти, – отозвалась филиппинка. – Иначе не узнать. Держи ружье. Я не слышу ханту, но экек хитры. В засаде они молчат.
Ветер донес до геолога новый запах: смрад гниющего мяса. Мушкетову стало немного стыдно за те мысли, что промелькнули у него в голове прежде, чем он сообразил: нежарким весенним днем за два-три часа тела убитых не разложатся до такой степени.
– Держись за мной, – проговорил он, поудобнее перехватив винтовку. – Мне не нравится эта тишина.
Шаг за шагом поднимались они по тропе, отмечая каждую перемену: каждый выломанный камень, каждую обломанную ветку над головой. Баррикады на границе лагеря не было: ветки и метелки древовидного хвоща разметала неведомая сила.
