Дежурный по лагерю
"Здравствуйте, тётя Плина. Ваша дочь Елена погибла в водопаде. Я принёс её вещи…" И Яков Петрович, выглядывая из коридора, с тревожным недоумением поправит ворот рубашки. А кот по прозвищу Мопс, изогнув спину и вытянув в палку хвост, потрётся о косяк двери, не решаясь выйти на лестничную площадку. Мопс всегда был трусом. Ещё котёнком…
Причём тут кот?
Опять как-то сухо. Отстранённо. Кого интересуют вещи? И кот этот дурацкий…
Тогда так: "Добрый день, дядя Серёжа. Ваш Игорь разбился в падении с водопада. Тела его не нашли…" Блин! Так, может, живой он? Тела-то нет! И с чего это день "добрый"? А "падение с водопада"? Жуть! Кто так разговаривает?..
Я стою на краю длинного узкого мыса, далеко уходящего в белёсые струи воды. От моих ног, ввысь и в стороны бесконечными лентами змеится туман, рисуя огромную человеческую голову. Временами снизу вырастают ладони, которые хлопают голову по ушам, от чего лицо угрожающе скалится, приоткрывая редкие, крупные зубы. Как обычно, испугать меня призрак не успевает: не проходит и пяти минут, как туман клочьями разваливается, и я вижу озеро, пленившее меня и моих друзей. Оно сереет в полусотне метров внизу — идеальный овал, стиснутый камнем. "Сереет" — потому что утро. Когда взойдёт солнце, озеро станет голубым, потом, ближе к обеду начнёт отсвечивать зелёным, а вечером посинеет.
Впрочем, это при ясном небе. В дождь озера не видно. Сумасшедшие здесь, однако, дожди. И ранним утром тоже не видно — туман. К чему подробности? — красное на голубом я бы разглядел. И на зелёном. И на синем. Даже отсюда, с высоты. Но крови не было. И дождя не было. Я бы заметил… ни крови, ни дождя, ни тумана.
У меня каждое утро начинается с осмотра берегов. Может, мелькнёт где-то оранжевый спасжилет? Махнёт кто-то рукой? Или Василина, фанатка горного эха, во всю свою неслабую грудь зычно крикнет: "Э-ге-гей!", перекрывая неумолкаемый гул падающей воды.
Я бы шагнул к ним. Не колеблясь. Прямо отсюда, вот с этого утёса. В молочную муть, выдыхаемую ревущим под моими ногами чудовищем.
Только сегодня опять ничего: ни криков, ни приветливых рук… ни дождя, ни крови, ни перевёрнутых лодок… ничего! Только чёрный от времени обрывок страховочной сети, которую мы когда-то растянули над речкой, чуть колышется в такт дыханию воздуха.
Отворачиваюсь от пропасти и по заметной тропинке возвращаюсь к лагерю. Тропинка, похоже, моих ног дело. Сколько я здесь? Не помню.
Экстрим-экспедицию снаряжали на неделю, а ребята погибли в первый же день. Через какое-то время прилетел вертолёт. Сердитые люди кричали на меня и что-то требовали. Другие, в смешных цветастых хламидах, испуганно косились в мою сторону и что-то нашёптывали тем, с вертолёта. "Сердитые" улетели, а "хламиды" остались. Сектанты какие-то. Частенько ко мне приходят. Забавно, что всякий раз — разные. Ни разу ещё такого не было, чтобы один человек дважды приходил. Подсаживаются к костру, о чём-то толкуют. Только я всё равно по-ихнему, по-хламидски, ни черта не понимаю. А потому лишь иногда что-то бормочу, будто и вправду беседую, а они радуются, как дети малые. Мне всегда любопытно: чего это я им говорю такого, что они от моих "слов" весельем плещут? Сам-то я ни бум-бум по ихнему, только вид делаю.
А может, они тоже только притворяются, что меня понимают. А веселятся, потому что настроение хорошее. И еду мне за такие "беседы" приносят: фрукты, ягоды, корешки. Живут, наверное, неподалеку. Местные. Вот только до ближайшего жилья километров сто будет…
Если не считать моего лагеря, конечно.
Всего четыре палатки: моя с Ленкой, Игорька с Зинаидой и Костика с Патрицией… диковинное имя. Она просила звать себя "Пат". Высокая такая "Пат", с крепкой грудью, широкими бёдрами и роскошной косой до поясницы. Между собой мы её звали Василиной. Какая, к чёрту, "Пат"? С волжским "оканьем" и питерским "четверьгом"…
Четвёртую палатку, большую, шестиместную, — мы устанавливали как общую кухню-столовку. Теперь я в ней живу. А за другими только присматриваю.
Если тел не нашли и крови не было, значит… всякое ведь бывает?
А сбывается то, чего больше всего хочешь. И ждёшь. И надеешься.
Только ждать нужно по-честному, без дураков. И цену указать. И заплатить, когда сбудется. Да я… да хоть сейчас! Эй, вы, там, наверху! Кто там у вас этими делами занимается? Возьмите меня, только исправьте всё. Чтобы ребята мне снизу аукали и руками махали… и лодки чтоб были, и спасжилеты…
Из глотки вырываются странные звуки.
Смех? Плач? Хорошо, что никого нет рядом. Лучше смерть, чем пугать людей… или нести им дурные вести.
Захожу в палатку, беру Ленкину раковину и прикладываю к уху… да. Сегодня опять про женщину, которая в одиночку через горы ломится. Мне эту тётку уже пятый день показывают. В промежутках между полётами над болотом. Крепкая…
Тётка крепкая, говорю. Жилистая. И чертовски упрямая. Измученная, в лохмотьях одежды, она из последних сил тянет за собой вязанку сушняка.
До сегодняшнего утра не мог понять: на кой ляд ей эта ветошь? Теперь, вот, понял. Только что. Места приметные разглядел. Вот тот карниз над стремниной. И тот валун, похожий на лошадиную голову. И значит это, что незнакомка по другую сторону реки.
И что до неё километра два.
И жить ей осталось минут десять.
Вот как бросит свой хворост в полуобморочной надежде на удачный сплав, так через десять минут и сгинет в пропасти, повторив трюк моих погибших товарищей.
Раз в жизни можно всё! Без исключений.
Но это я уже на ходу додумываю. Подхватываю резиновую лодку, радуясь, что время от времени подкачивал воздух, и бегу навстречу течению, в бурунах которого вот-вот покажется незнакомка. Через минуту поднимаю лодку над головой: пластиковые вёсла, надёжно прихваченные хомутами-уключинами, больно колотят по локтям. Но мне не до удобств, — высматриваю путь среди валунов: чтобы и ноги не сломать, и за ручьём приглядывать. Хорошо, что не нужно думать, в каком месте пловчиху на буксир брать. Всё просто: чем дальше от водопада, тем больше времени на уклонение от встречи с ним. Впрочем, ещё будет вопрос, куда грести: к своему берегу или ближайшему? Хороший такой вопрос. Важный.
Жизненный!
А потом мне становится не до "вопросов": дыхание сбивается, руки немеют, а удары вёсел вдруг начинают доставлять удовольствие.
Вы только не подумайте, я же не псих там какой-нибудь, — осознаю, что сошёл с катушек, понимаю, что взаправду, а что мне только кажется. Ленкина раковина, к примеру, — полный бред. Тем же днём, как ребята погибли, я раковину к уху приложил. Просто так. Не знаю для чего. А пришёл в себя уже глубокой ночью. Прикольно. Будто кино крутят. Только не на виниловом покрытии, а прямо в голове. Полный контакт с картинкой. Впечатление, что и вправду сам всё видишь. Ощущения, запахи… даже потрогать хочется. Вот только видеть такого никто не может, потому что такого не бывает. Удивлены? Я тоже.
