Ознакомительная версия.
— Ну, ваше ведомство, допустим, упразднено.
— Я догадывалась, — только не дать сбить себя с мысли, — так или иначе, оно требовало полной реорганизации. Гаугразом необходимо заниматься изнутри. Принимая во внимание, что мы имеем дело не с традиционным обществом в обычном смысле, а с цивилизацией кардинально иного типа, построенной на…
— Да на чем бы оно ни было построено… Какие у вас гарантии, Юста Калан?
Пресный, скучающий голос. И снова — врасплох. Как всегда.
И — как всегда:
— Что?
Он вздохнул:
— То, о чем вы сейчас рассказываете, не имеет ни малейшего значения. Я допускаю, что ваши полевые исследования Гауграза дали интересные результаты. Более того, я уверен, что это так — вы же умненькая девочка. Но война продолжается, правда? И ваше заявление о том, что больше не будет дестрактов…
— Не будет. Никогда.
— …или других форм агрессии против Глобального социума… кстати, о такой возможности вы не подумали, правда? Так вот гарантий у вас нет. Простите, Юста, но ни я, ни кто-либо еще не согласится считать таковыми честное слово вашего брата.
Честное слово моего брата.
Долго-долго, не отрываясь, не прячась в панике, не застывая в гипнотическом параличе, чего бы то ни стоило, смотреть в его глаза. Этот человек знает все обо мне. Он следил за каждым моим шагом там, на Гаугразе. Его глаза, такие пронзительно голубые, наверняка, сказал бы Нури-тенг, отмеченные Вражьей тенью… что они видели -мерцание маячка на мониторе? Или яму с голыми звездами над головой, атаку смертовиков и убитого контрабандиста, Обитель и жилище Айве-тену, и юношу в длинноподолой конусили, и виноградники, и гибель Винса, и все остальное?!.
Даже если так. Видеть — не значит понять.
Незаметно… ладно, пускай заметно, перевести дыхание. Сейчас.
— Гарантии у меня есть. — Ни единой эмоции в голосе. — Централизованная агрессия со стороны Гауграза в какой бы то ни было форме теперь невозможна. Мой брат Робни Калан умер.
Базар щебетал на разные голоса, пестрел многоцветьем плодов и сверкал женскими улыбками. Неподалеку, в молочном ряду, самозабвенно торговалась юная Газюль, она поминутно встряхивала головкой, и звон подвесок подкреплял ее упрямое движение. Торговка с не меньшим азартом расхваливала свой товар, суя девушке под нос то один, то другой кусок овечьего сыра. Обе выглядели счастливыми. Обеим было кого ждать с границы, было о ком говорить с Матерью, было кого растить для посвящения оружием, а жизнь тем временем продолжалась. И сыр, кстати, заметно подешевел.
На дне корзины Мильям лежал одинокий пучок пряной травы. Уже слегка привядший под ярким веселым солнцем. Неразумная женщина, да разве можно начинать поход по базару с покупки зелени, нежной и непрочной, как жизнь…
Птичьи голоса женщин кричали все громче и нестерпимее, будто со всех сторон накатывались, взрывая визгом горные склоны, встречные звуковые лавины. Руки невольно взлетели к вискам, корзина соскользнула на сгиб локтя, и в этот момент одна торговка ранними яблоками обратилась к Мильям, подбросив в воздух блестящий плод, словно покрытый зеленой глазурью. И резкий звук, и вспышка на глянцевом шарике в полете, и зазывная улыбка — было уже слишком. Слишком!!!..
Зажав ладонями уши, Мильям бросилась прочь с базара. Город преграждал дорогу неожиданными поворотами, ставил подножки остовами древней каменной кладки, подбрасывал под ноги выбоины и ямы, забитые мусором, который еще не успели убрать с дембеля… И пыль. Праздничная, сверкающая, пронизанная солнцем. Она не давала дышать.
Наперерез сыпанули мальчишки разных возрастов — ликующая стайка задиристых птенцов. Конечно же, они играли в войну. Каждый из них искренне верил, что доживет до своей войны. Мильям едва успела посторониться, прижаться спиной к горячей шершавой стене. Чья-то мать беззаботно окликнула сына из-за распахнутой оконницы. Она тоже верила в нечто подобное.
Где— то далеко с такой же ликующей гордостью в глазах упирается плечом в приклад глобальего оружия уже не мальчик — мужчина! — Валар, тоже дождавшийся своей войны. Которая уже не имеет ни значения, ни цели. Но с которой все равно в любой момент можно уйти на пир Могучего…
Лучше не думать.
Надо все же вернуться на базар: в доме не осталось почти никакой пищи. Впрочем, это совершенно не важно. Лучше возвратиться домой. Там Юстаб. Совсем одна…
Юстаб ей не простила. И никогда не простит.
Мильям свернула во двор их дома. Стены, карниз и ограда причудливой игрой углов и плоскостей именно в эту минуту отрезали его от солнечного света. Последний лучик мигнул на краю кладки пористого камня. Мильям, входя, коснулась ее кончиками пальцев: камень хранил тепло. Ненадолго.
Не поднимать головы. Не смотреть туда, где на втором этаже чуть-чуть покосилась ложная вывеска гончарной мастерской. Она, Мильям, конечно, скоро сама пойдет туда… но не прямо сейчас. Не сейчас…
А может быть, уже и никогда.
* * *
Юстаб сидела внизу, в женской половине. Ткала. Быстрые порхающие пальцы, казалось, без малейшего усилия проводили челнок за челноком между натянутыми струнами нитей основы… конечно, казалось. Напряженная спина, сосредоточенный профиль, глаза пристально следят за путем челнока, поворачиваясь туда-сюда стремительно и в то же время незаметно, как движется по небу солнце. Юстаб очень редко приходилось ткать руками. Готовая часть покрывала дробилась сложным орнаментом северных мастериц, в котором не было ничего волшебного.
— Юстаб…
Вздрогнула, порвала нить. Беззвучное проклятие сквозь зубы. И негромко, будто через силу; так просачивается сыворотка в отверстия мелкого сита, когда процеживают творог:
— Что тебе, мама?
— Как… тут?
— Все также. А что могло измениться?
— Ты… передавала?
— Нет. Она закрыта. Она все время закрыта.
Юстаб завязала узелок, перетянула его на изнанку покрывала, снова взялась за работу. В их разговоре не было ни малейшего смысла. Мильям и сама это знала.
И все же спросила еще:
— Когда ты пробовала последний раз?
— Недавно. — Теперь слова дочери сыпались отрывисто и сухо. — А сейчас не буду. Незачем. Только тратишь силы. Она не откроется. Ей оно не нужно.
— Юстаб… ты же знаешь. Это наша единственная надежда.
— Значит, у нас нет надежды.
Снуют туда-сюда челноки с цветными нитями. Нить за нитью Юстаб убивает время. Когда не знаешь, сколько его осталось, это, наверное, самое мудрое, что можно с ним сделать. Мильям подошла к очагу: огонь не горел, в такое время года его разводят только для приготовления пищи. Но готовить не из чего… может быть, послать дочь на базар? Может, ей станет легче там, где солнце, разноголосье, разноцветье, звон подвесок и улыбки бездумного счастья?
Ознакомительная версия.
