В душе Вадима боролись два чувства. Он понимал, что своей вспышкой прежде всего оскорбил человека, к которому его влекло, к нему он питал, может быть, по-детски наивную, но искреннюю любовь. Таким хотел быть. Он видел в Набатникове чудесное сочетание ученого, преданного своему делу, руководителя и человека, наделенного, как ему казалось, лучшими свойствами характера, подчас противоречивого, но пленившего Вадима честностью и прямотой.
Афанасий Гаврилович требовал извинения. Разве можно не покориться? Вадим готов выполнить все, что он ни пожелает. Но в то же время большая правда настоящего коммуниста, правда, которую Вадим особенно ценил в нем и старался воспитать в себе, подсказывала совсем другое. Не может признаться, что ошибся, когда этого не было. Кроме того, во весь голос заговорило присущее ему упрямство.
Он машинально поправил галстук и шагнул к столу.
— Простите меня, Афанасий Гаврилович. Перед вами я особенно виноват. И перед вами, — Вадим приблизился к Медоварову, исподлобья глядя на его спину. — Если я вас оскорбил.
— Как так «если»? — возмутился Набатников.
— Правда никогда не может оскорбить, — упрямо сказал Вадим. — А я говорил правду… За резкость простите… Не сдержался.
— Идите, — Афанасий Гаврилович глазами указал Вадиму на выход. — Вы тоже свободны, — повернулся он к Жене. — Помните о вашем обещании.
Вадим и Женя ушли. Толь Толич посмотрел в пластмассовое окошко и, убедившись, что они далеко, злобно заговорил:
— Вот она, нынешняя молодежь. Обувшись, в рот лезут. Конечно, мы этого дела не оставим, напишем куда следует. Мальчишка, щенок — и вдруг осмеливается подрывать авторитет старших и, главное, в вашем присутствии! Какая наглость!
Набатников молча перебирал бумаги, затем поднял строгие глаза.
— Вы о своем авторитете заботитесь? Боитесь, как бы его не подорвали, — зло усмехнулся он, — а сами подрываете веру в людей. И это посерьезнее. Взять хотя бы историю с Багрецовым. С детства в нем воспитывали эту веру. Учили любить и уважать старших, они, мол, справедливы, твердо держат слово… А что у вас получилось?
— Помилуйте! — Толь Толич обиженно заморгал. — Есть всякие хозяйственные соображения, финансовая дисциплина. Разве он в этом что-нибудь понимает?
— Нет. Но он отличает правду от лжи.
— Очень даже странно, Афанасий Гаврилович. Вы кому верите — мне или мальчишке?
— А почему вы считаете, что мальчишке нельзя верить?
— Но ведь он уже обманул вас. Привез игрушки, которые годны лишь для забавы. Шарлатан! Если изволите, я вам это докажу.
— Вряд ли. Радиотехника не ваша специальность. А вас я попрошу, не сейчас, а как-нибудь на свободе, помочь мне разобраться в истории с командировкой Багрецова.
Набатников встал, считая, что разговор окончен.
С этой минуты Толь Толич потерял покой, и самочувствие его было скверное. Секретарь партбюро 1-го отдела Набатников пользовался в институте и любовью и уважением. Если он узнает все подробности, связанные с командировкой техника Багрецова, выяснит, какую неприглядную роль здесь играл Медоваров, то последнему не избежать неприятностей. Главное, чего особенно боялся Толь Толич, — может вскрыться истинная причина, почему вместо кандидатуры техника-изобретателя Багрецова, рекомендованной начальником экспедиции, выплыла никому неизвестная радистка. Дознаются, что она племянница того самого Аркадия Михайловича, который устраивал Медоварова в институт. Аркадий Михайлович и не заикался насчет племянницы, это уж сам Толь Толич захотел выслужиться перед ним. Так сказать поблагодарить за заботы, выразить признательность Аркадию Михайловичу.
«Не получилась ли медвежья услуга? — ночью спрашивал себя Медоваров, мучаясь от бессонницы. — Аркадий Михайлович за такую глупость по головке не погладит. Не только не заступится — отшатнется. Скажет: знать не знаю, ведать не ведаю. В другой раз и на порог не пустит. Эх ты, шляпа с пером! — горько корил себя Толь Толич. — Опять на изобретателе засыпался. Тот хоть мастером был, все-таки должность. А этот — что? Воробей».
В душе Толь Толича было погано, как в осеннюю слякоть, — темень, пронизывающая сырость и никакого просвета Конечно, все это пустяки, ну, ошибся, грешен. Не из таких бед выкручивался. Но чем чорт не шутит…
Он видел свое единственное спасение в неудаче Багрецова. Если вторичные испытания «керосинок» будут безуспешны, то о чем может быть разговор? Правильно поступил помощник начальника экспедиции. Правильно отменил командировку лжеизобретателя. Правильно сделал, что оформил новую радистку. Умеет распознавать людей. Честь ему и хвала за это!
Но когда вот уже целые сутки сам Багрецов и трое студентов, пришедших ему на помощь, возятся с аппаратами, когда их консультирует опытный радист с узла связи экспедиции, то вряд ли поверишь в счастливый исход. Наладят они радиостанцию. Упорные, дьяволы.
Медоваров ловил быстроногого Левку, — он бежал с каким-нибудь миллиамперметром, взятым напрокат у физиков, — и озабоченно спрашивал:
— Чем порадуешь, молодец? Скоро?
Лева отвечал, что приемник почти отладили и передатчик уже на очереди, но этому вовсе не радовался Толь Толич, а лишь плотнее сжимал тонкие побелевшие губы.
Митяй степенно проходил мимо. От него узнавал Толь Толич, что передатчик налаживается плохо.
— По капле, по миллиамперу, приходится выжимать ток в антенну, — пояснял Митяй. — Ничего, отрегулируем. Не беспокойтесь.
Знал бы Митяй и его друзья, знал бы Набатников, все честные люди, чем обеспокоен товарищ Медоваров! Ему казалось, что из него по капле выжимаются эти проклятые миллиамперы, они — как кровь, которую он не отдаст попусту. Рушилось годами накопленное благополучие. Он уже видел себя в кабинете директора института. «Прошу вас, Анатолий Анатольевич, — указывает ему на кресло академик. Здесь же сидит секретарь партбюро одного из самых важных отделов института, Набатников. — Сожалею, очень сожалею, — говорит академик, нервно теребя седую бородку. — Но мы вынуждены с вами расстаться».
«Нет, конечно, это слишком, — убеждал себя Толь Толич. — Я человек честный, под судом не был. Берег государственную копейку. Считался хорошим организатором. Умел ладить с людьми. Сколько одних благодарностей на своем веку получил! Сохранились все выписки из приказов».
Заканчивались последние приготовления к небывалому опыту. А маленький человечек, которому доверили участвовать в этом большом деле, думал совсем о другом. Он принимал грузы, составлял графики работ, механически отдавал распоряжения, а голову сверлила все та же неотвязная мысль: «Эх, если бы у него ничего не вышло! Проклятый мальчишка!»
