- Если?
- Да, если хочешь ты. Потому что я этого не хочу. Зато я желаю знать, как вы умеете вызывать страсть.
- Мы ее никогда не вызываем. Она сама приходит и творит из нас явление, способное вызвать ее у ближайшего к нам человека. Но это слишком просто. Я ублажил твой разум и твою фантазию; я позволил тебе увидеть то, что ты хотела увидеть, и знать то, что ты хотела. Теперь ты хочешь чего-то чувственного... и это должно быть то, чего не хочешь ты, но хочу я. Ладно. Я тогда спрошу, чтоб не запутаться: тебе, чтобы понравилось, или чтобы было не жалко расставаться?
Кэсси и сама не знала. На нее действительно снизошел покой - несмотря на намеки Элиса, на визит Андриана, предполагающий непредсказуемые последствия...
- Параллельно.
Алик рассмеялся, и Кэсси невольно отшатнулась от внезапного блеска тонких и узких, похожих на иголки клыков. Собственная просьба тут же показалась ей дикой; она сделала шаг назад и споткнувшись о диван, вынуждена была сесть. Но, не успела она принять эту позу, как оказалась и вовсе в другой, беспомощной, пугающей, и к тому же насильственно принятой. Алик проделал это так стремительно, что уже в который раз стало жутко. Теперь он стоял на коленях возле дивана, на котором она лежала, пальцы одной его руки впивались ей в плечо, прижимая его к обивке, а другая, Кэсси чувствовала, принимала ладонью стук ее сердца.
- Ты говоришь : "уходи", но не отпускаешь... Рано или поздно каждый из нас должен пройти свой путь и получить то, что заслужил. Аланкрес был счастлив; ты хочешь опасности; что ж; тогда и Алик свое получит. Каждому должно воздаться.
- Мне страшно, - призналась Кэсси. - Не хочу я никакой опасности. Просто ты что-то сделал с моими мозгами.
- Тебе должно было стать страшно, - объяснил Алик. - Ты боишься, что я совершу что-то, как только ты придумаешь, что. Без страха не живут. Зря боишься. Ты не умрешь и дневной свет для тебя не погаснет.
Он приподнялся, ослабил хватку и нежно скользнул пальцами по ее плечам. Ласки его были страны, словно дуновение ветра - беспечные, небрежные и на удивление желанные, вызывающие тени древних, неиспытанных впечатлений, даже смутные и неосознанные мечты о которых уже успели когда-то представиться неисполнимыми и невозвратимыми.
Они были настолько необычны, что у Кэсси даже было время задать себе вопрос - неужели эта ненормальность взята из нее, неужели это и есть то, что ей нужно? А в следующий момент она уже знала - чем бы оно не было, из чьего бы подсознания не добывалось, пусть добывается дальше, все равно это будет недолго, потому что ощущения такой силы долго выдержать нельзя, да и для Алика, она чувствовала, всего этого было слишком много. Но не только ее истерическое, азартное желание испытывать судьбу удерживало ее от того, чтобы избавить себя от общества, становившегося с каждой секундой все более опасным. И теперь уже не представлялось возможным разобраться, кто из них был главной причиной тому, что они не могли расстаться.
Алик уже больше месяца не мог видеть дневной свет.
Он медленно терял данный ему вместе с душой Аланкреса аванс и уходил обратно, сделав в память о своей стране все, что мог, пока хватало сил и возможностей. Но и в его мире ему оставалось многое. И он давно привык к тому, что каждое использование присущих его способу бессмертия восхитительных качеств всегда отзывается воспоминанием о служении, что редко приходилось по душе. Было тому виной, наверное, настроение, в котором последний чаще всего пребывал - оно не могло гармонировать со всем, что на континенте называлось злом. Алик часто размышлял на его тему, и, понимая границы этого определения разумом, все-таки никак не мог уложить его в свою схему мира. И больше всего огорчало, что он, с этой своей схемой оставался один на свете.
Никто из людей никогда не сможет понять, чем влекут его сумрачные подворотни, тень, скользящая по безликим плитам мостовых, симфония звуков, растворенных в фиолетовом сумраке, почему ранят огоньки засиженных мухами кухонных люстр и сливающиеся в бесконечный шепот голоса тех, кем он когда-то был, в чьем облике познал счастье и потерял его... А те, кто может догадываться о существовании таких, как он, не могут предположить, что ему приятно что-то кроме этих подворотен, плит, снов, огней, и их собственного страха. Они слишком серьезны. Никому в голову не может прийти, например, парочка вампиров, увлеченно спорящих в тумане о том, выпадет на них сегодня роса...
Кэсси спросила себя сколько же будет продолжаться это изматывающее противостояние. Хотя по времени прошла только ночь, ей казалось, что они сидят тут целую вечность. Впрочем, она и не знала, чего хочет от Алика. Или знала?
Алик посмотрел на светлеющую, дрожащую от урагана полоску между ставнями и поискал ключ от подвала.
- Аланкрес...
Аланкрес знал, что она стоит за его спиной, и что ему лучше не оглядываться. Но он не был бы анкаианцем, если бы не оглянулся.
Секунду он изучал ее глаза - темные, изменчивые, заставляющие скользить по граням собственных воспоминаний. Что за загадка кроется в жизни, что за притягательное мерцание, подобное дрожанию маленького огонька в окружающей его непроглядной тьме вечности? Почему прикосновение к нему причиняет боль и наслаждение?
Разгадка странна и печальна.
Аланкрес коснулся завязок воротника, и узел распался под его пальцами. Ее сердце забилось чаще - он наперечет знал от чего, и не стал доискиваться причин, а лишь протянул руку дальше и ощутил этот чуждый, взывающий к ностальгии трепет в кончиках своих пальцев. Не впервые эта ласка показалась ему кощунственной по отношению к жизни, но впервые он так неодолимо жаждал продолжить ее.
Он наконец-то действительно поцеловал ее, заменяя этим для себя все, стараясь не соскользнуть с той мучительно острой грани, не преступив которой еще имеешь право на последующее забвение, но когда увидел, что его пальцы, судорожно вцепившиеся ей в плечи, давно оставили глубокие царапины, когда почувствовал вкус крови во рту, понял, что все это было бесполезно, бесполезно с самого начала, что ночь и шторм стали символом повторения в его судьбе.
- Ты хочешь, чтобы я обратил тебя? - к концу фразы он уже думал о другом. Теперь Кэсси смотрела в глаза и сама влекла его за собой собственной, только ей данной властью. Он обратил бы ее, даже зная, что это не принесет никому из них счастья, просто потому, что наступил момент, когда возникло желание сделать это как само по себе, так и в качестве той безумной глупости, которую совершают в запале с тем, чтобы запретить себе после о ней жалеть, как бы ее последствия на это сожаление не напрашивались. Алику это было легко - он редко жалел совершенном. Он слишком любил моменты, чтобы позволять себе осуждать их и себя в них. Даже в памяти.
