надо было задолго до войны услышать, как Гхеорг орёт на развесёлых будущих дипломатов. Иар, впрочем, нравится многим шедми интуитивно.
Как любой, кто готов умереть, защищая детей. Как любой, кому нельзя покончить с собой, хоть терзает чувство вины. Как наш.
Интересно, что интуитивно же многим не нравился Андрей. И я не сближался с ним, сам не знаю почему. «Вы чувствительны, как человеческие дети», — сказал Вэн. Может, он и прав, но мне кажется, что я перешёл Межу в какой-то другой вселенной. Я забыл, что было до неё. Я прижимал к щекам руки моего старшего брата Вэна, моего любимого брата Вэна, наставника-человека, который объяснял мне русские идиомы, возился со мной, когда мне было плохо от жары, читал мне вслух… руки моего брата Вэна, который спокойно убивал ими своих родичей… убивал, чтобы отомстить за моих… выбивал признания в предательстве… и гладил пух бельков. Я прижимал к щекам его руки, горячие, как у Хэндара, ощущал ледяной коготь в сердце — и любил брата Вэна. Брата-человека. Преданного друга и хладнокровного убийцу. Ребёнок бы не мог любить взрослого, зная о таком.
Но моя грива отросла десять лет назад. Слишком давно.
Мы завтракали очень вкусными консервами с Серебряного. Я уже отвык от вкуса нашей рыбы и водорослей с Шеда, обычная багрянка с кусочками полосатика показалась праздничным обедом. Потом готовили жилища для всех, кому нужна крыша над головой. На берегу за ночь зародился посёлок из сборных временных домиков; к полудню он разросся. Один из домиков мы оборудовали под госпиталь. Наши подростки возились с бельками и только что перелинявшими малышами, пока мы пытались сделать берег пригодным для жизни многих; от голосов детей ледяной коготь в сердце слегка подтаивал.
Все, кто работал, то и дело смотрели на небо. Хотели увидеть широкий инверсионный след спускающегося модуля.
Небо притягивало взгляды. И мысли. Но на Океан уже ложились сумерки, когда мы их увидели.
Широкая белая полоса кильватерной струёй вспенивает темнеющие небеса, оранжевые, как панцирь морской звезды-гыле — и девочка, взглянувшая вверх, прыгает и кричит: «Летят! Летят!» Дети начинают кричать и махать руками — и я, неожиданно для себя, ору: «Летят, благие воды! Летят!»
— Он как четырёхкрылая птица, что служит Хэталь, — улыбаясь, говорит Антэ, переводчик с «Форпоста».
Да. Знак невероятной удачи.
Но я вспоминаю, как Хэталь заслонила первых людей от ярости Мэйгу-Смерти — и как он пробил её сердце своим ледяным копьём.
Как Хэталь согрела своих детей раненым сердцем, горящим любовью.
Я думаю о сердце Вадима. О странных знаках судьбы.
Мы все, шедми и люди, дети и взрослые, бежим к месту посадки модуля. Ледяной коготь врезается куда-то под зоб, куда наносят смертельный удар: я вижу Вадима.
Он стоит на площадке трапа, опираясь на плечи Амунэгэ и юной женщины-пилота, чьего имени я не знаю. Лицо у него — как тающий снег, ещё вернее — как тающий лёд: полупрозрачное, с тёмными пятнами под глазами.
Он улыбается.
Не помню, как оказываюсь рядом с ним.
Обнимаю его — мы обнимаем, я, Вэн, Алесь, Амунэгэ, Гэмли, женщина-пилот — кто-то ещё тянет руки — рядом со мной оказывается смутно знакомый парень, которого не узнать из-за страшных ожогов, закрытых коллоидной плёнкой — рядом со мной пилоты Армады, палеонтолог Нихэй с Северо-Запада, Шуйа откуда-то с юга, Борис с рассечённой щекой, без очков, Ултрэ с Атолла, плачущая Соня…
Я шепчу, не уверенный, что Вадим слышит:
— Судьба за нас, как хорошо, что ты живой. Ты прилетел — всё наладится…
Вадим слышит, он вздыхает и улыбается:
— Конечно, наладится. Уже соскучились? Всё, всё, ужас кончился, тюленята… и к нам, людям, Венечка, это тоже относится. Алесь, всё уже хорошо, успокойся…
Не кончился. Не хорошо. Но пусть он это говорит. От его слов ледяной коготь в душе становится менее острым.
Ксеномедик с Эльбы — Сэру из Рюэ — жестом приказывает её пропустить:
— Вадиму необходимо лечь. Ему вообще нельзя было вставать. Я не смею приказывать Старшему, а он пользуется этим. Кто из богов, духов и людей ему объяснит, как ценна его жизнь?
— Мы здесь хорошо оснащены, сестра, — говорит маленькая Эцу, ксеномедик с Серебряного. — Вадим, пожалуйста, иди за мной. Люди, помогите…
— От целителей спасу нет, — улыбается Вадим. Кажется, я чувствую его боль. — В модуле настоящие раненые, а вы…
— Не спорь, Гудвин, — ухмыляется Вэн, они с Алесем и Борис поднимают его и осторожно несут к нашему госпиталю.
Толпа расступается.
Я иду за ними, а за мной спускаются братья и сёстры с Эльбы, их встречают дети — и в этот момент я вообще забываю о ледяном когте. Я верю, что ужас кончился.
Даже видя слепого пилота, с повязкой, закрывающей его глаза, я верю. Верю, что «Барракуда» вернёт ему зрение, заменит сердце Вадима волшебным, из стали и синего огня Хэталь — верю в будущий город на Медузьем полуострове, верю в светлые глупости.
Вижу бельков на руках наших бойцов — и верю.
Не думаю об огне с неба.
* * *
Мы сидим в довольно тесном холле сборного домика. Мы — это те, кто заменяет ушедших в Океан Старших Шеда: моя драгоценная сестра Гэмли, Амунэгэ с Атолла, из Хоргу, Хэлга с юга — из Дрэ, он сказал, но я не знаю, где это… доктор Сэру, доктор Эцу, Дога из Глэты, Тари с островка Тэку-Лацу, Антэ с Лэнгой из Хыро и Хао из Хыро через какой-то крохотный остров. И я. А с нами — люди, которых мы считаем Старшими, и люди, которых мы считаем просто родными.
А на шкуре в центре холла, на коленях, в совершенно правильной позе, которую разумные гуманоидные существа, кажется, принимают инстинктивно, сидит человек Дмитрий, не знаю, откуда. Хочется сказать, Дмитрий с Эльбы: Эльба заменила ему душу, как бельку.
Не очень понятно, на что.
Мы, те, кто не был на Эльбе, уже знаем: это он вёл вездеход, на котором должны были уехать с базы люди. С нашей точки зрения, Дмитрий был с теми, кто убил сорок людей. С нашей точки зрения, Дмитрий должен рассказать о том, что толкнуло его — чтобы никто не вздумал когда-нибудь поддаться такому же порыву — а потом уйти в Океан. Сам.
С точки зрения людей — всё сложнее.
Мы не спорим. Мы готовы слушать.
Я до сих пор не был знаком с Дмитрием. Он молод. Его лицо черно, сожжено яростным солнцем Эльбы. Глаза как у птенца галечницы,
