Мушкатеры работали со всеми наравне, никто не отлынивал. Некоторые, впрочем, были даже рады грубой мужицкой работе. Более всех трудился фурьер Данила, любивший плотничать.
– Только тому человеку хорошо, – сказал фурьер как-то раз, – у которого в голове устав. Мысли человеческие подобны войску; ежели мысли твои неустроены и ненакормлены, то они похожи не на армию, а на толпу голодных разбойников. Любой враг разобьет такое войско и обратит в бегство. Но построй мысли свои в линию, и каждое слово твое станет меткой пулею, выпущенной во врага…
Однажды на пристань прибыли походные припасы: сухари, крупа, соль, ветчина, немного рыбы. По совету Степана Аристарх Иваныч повелел устроить небольшое отдохновение. Длинная очередь в оковах выстроилась к цейхгаузу, всем давали по чарке вина. Другая очередь каторжников спускалась по крутому склону ко второму цейхгаузу, им вина не давали. Я спросил у Данилы, почему.
– Это татары, – сказал фурьер. – Вера запрещает им пить вино и есть ветчину.
* * *
В марте к нам приехал преображенец с приказом балакиревскому баталиону немедленно выступить на юг, в подчинение бригадира Дежедерака. Я весь вострепетал и начал умолять секунд-майора взять меня с собой. Однако ж Балакирев только сердечно потрепал меня по голове и сунул в руки тульский пряник.
– На вот… Обещаю, подрастешь еще немного, и пойдешь со мною на любую войну, какую только тебе захочется, хошь с турками, а хошь – с ефиопами…
– Зачем вы врете? Вы взяли вместо меня барабанщиком Петьку Герасимова, а ведь он одного со мною возраста…
– Один человек покровительствовал за тебя, – признался секунд-майор.
– Аристарх Иваныч…
Мои мушкатеры тоже были немногословны. Данила подарил мне дудку, а остальные только похлопали по плечу и перекрестили. Подняли русский триколор. День был красный и тихий, ночь – холодной. Дул ветер из степи. Били поход.
Не в силах сдержаться, я закрылся от всех в чулане и разревелся. Здесь меня нашел Степан.
– Вот ты где, – сказал он, не обращая внимания на мои покрасневшие глаза. – Ступай, Сеня, в трапезную, там ждут тебя.
Помню, я ответил ему, будто бы жизнь моя не имеет более смысла, будто бы душа моя окаменела для чувств и что я хочу умереть, но Степан вытащил меня из чулана за шиворот.
В трапезной сидело несколько человек: Аристарх Иваныч, сенатор Иван Перфильевич, преображенский курьер и еще один гость, облаченный в модный лондонский редингот с двойной пелериною, покрывавшей плечи[49]; громким голосом он рассказывал анекдот, не выговаривая звука «ш», и от этого казался еще моднее и приятнее наружностью.
– …и вот, представьте, в тот же день Белькура сажают в Бастилию! Оселомленная Роза бросается к Суазёлю, падает на колени, заламывает руки, а Суазёль ей и говорит: «Сударыня, сто я могу поделать? Разве вы не знаете, сто в насем королевстве всем заправляет мадам Дюбарри…»[50]
Увидев меня, гость прекратил рассказывать свою историю и спросил, сколько мне лет; я отвечал: в Гордеев день исполнилось тринадцать. Гость кивнул головой и попросил меня прочитать оду, которую я читал для сенатора. Я протер глаза кулаком, встал в позицию, как меня учил Аристарх Иваныч, и начал декламировать. Вот эта ода с некоторыми сокращениями.
Сверкают северные тучи,
Опять жесток Борей взвился,
И шторм на море начался,
Подобно приступу падучей.
По гаваням своим беспечным
Иные скрылись корабли,
Но вот один, плывет вдали
Громам и молниям навстречу.
Хвала отчаянным матросам,
Хвала такому кораблю!
С великой гордостью пою
О подвигах великороссов.
Они червленые щиты
К вратам Царьграда прибивали,
Казань татарску осаждали
И брали свейские форты.
Вперед, отечества сыны,
Наследники старинной славы,
За честь, под знаменем державы,
Во имя праведной войны!
– Очень неплохо, – произнес модный гость. – Ода тоже хороса.
– Иван Афанасьевич хочет забрать тебя в Петербург, – сказал вдруг сурово, даже с какою-то злостию Аристарх Иваныч, – для обучения актерскому делу. – Поедешь?
«Нет! Нет! – хотел было закричать я. – Я не хочу! Я не поеду!» – но не закричал.
Любезный читатель, представляю тебе манихейскую аллегорию бытия: тело отправляется на север, а душа тянется на юг. В тот же день нехитрые пожитки мои были собраны и, наскоро простившись со Степаном, Лаврентьевной и могилою моей матушки, я ехал уже в позлаченной карете сквозь метель и вьюгу в нордическом направлении. Была заключена странная экономическая сделка: Аристарх Иваныч как бы продавал меня Ивану Перфильевичу за триста рублей ассигнациями, в том году впервые введенными в оборот; была составлена купчая; однако эти деньги были переданы на мое воспитание и образование моему новому опекуну, Ивану Афанасьевичу. Столь стремительные и неожиданные развязки, возможно, скомканы и не вполне литературны, но жизнь порою преподносит нам повороты покруче Шекспировых.
Мы проезжали мимо Рахметовки; я кинул прощальный взгляд на родную деревню; наше имение, с древнею крепостью, мельницей и церковью на холме, заметал липкий весенний снег. Я всё выглядывал в окно и смотрел назад; мне казалось почему-то, что меня должен преследовать турецкий шпион, которого я видел здесь, у засечной линии, что он едет за мною в Петербург на своей белой кабардинской кобыле. Но вскоре звук колокольчика убаюкал меня, и мне стало грезиться: я уже не я, а какой-то английский капитан; я схожу с корабля на дивный зеленый остров, и стаи птиц, завидев меня, с гоготом поднимаются к небу, оставляя свои гнезда; морской лев нежится на берегу; молочные облака окутывают высокую гору; вдруг гора разражается пламенем и пеплом; и прииде глас из облака, глаголя: how many goodly creatures are there here![51] Нет, конечно же, это сон; я говорю во сне; я странно сплю – с открытыми глазами; хожу, говорю и вижу сны…
Интерполяция первая. Письма турецкому султану
Писано в Абукире, 21 сафара 1214 года[52]
Хвала Аллаху Всезнающему и Пророку его. Хвала тебе, защитник веры, звезда моего гороскопа. Умоляю тебя, о великий султан, во имя всего святого, во имя Мекки и Иерусалима, во имя Корана и Сунны, луны и солнца, прекратить войну с крестоносцами, ибо эта война не принесет нам ничего, кроме поражения и позора. А дабы слова мои не были пустым звуком, я смиренно прилагаю к твоим стопам дальнейшую историю моей жизни, первую часть которой я так нелепо оборвал на событиях 1181 года.
Мне сообщили, что хан Кырым, после событий в Балте восстановленный на троне волею султана, желает со мною поговорить. Я явился в Каушаны[53], чтобы поклониться ему. Хан вспомнил меня и дал прислонится к своей руке. Рядом с ханом был французский посланник, барон Тотт[54], который, по своему обыкновению, что-то нашептывал ему.
– Здравствуй, Магомет. Мы обсуждаем с бароном пиесу господина де Мольера. Я утверждаю, что Франция – порочное государство, ежели в нем допустимо существование таких проходимцев как Тартюф, а барон считает, что французские законы твердо и неизменно определили положение разных сословий. Имеешь ли ты свое мнение об этой пиесе?
Я отвечал, что французские законы выгодны только французской знати и католическому духовенству, а третье сословие бесправно и жаждет революции (что и случилось, о великий султан, в 1204 году). Барон Тотт презрительно посмотрел на меня и сказал, что не следует слепо доверять мнению людей, предавших свой народ и веру праотцев.
– Ежели мне не изменяет память, – сказал я, – ваш отец, барон, воевал с немцами на стороне дука Ракоша[55], а когда дук бежал в Текирдаг, ваш отец перешел на французскую службу. Так какому же государю служила все это время ваша семья? Габсбургам, послушным вассалом которых должен был быть вышеупомянутый дук? Бурбонам? Султану Ахмеду? Или, может быть, московскому царю Дели-Петруну, который поддерживал дука деньгами и оружием и всячески помогал ему в создании независимой Венгрии?
– Полно спорить, – прервал мою речь великий хан, смеясь и поправляя седые усы. – Я вынужден присудить победу в споре моему другу Магомету. Я тоже осуждаю господина де Мольера, ведь глупые комедии, подобные Тартюфу, не учат нас ничему полезному, а только способствуют безнравственному поведению…
В тот же вечер в Каушанах между мною и бароном случилась и другая стычка. Должны были казнить одного татарина, уличенного в нарушении шариата. Этот татарин был из знатного рода и многие просили за него. Барон Тотт подал прошение о помиловании.
– Чего вы хотите? – строго спросил хан.
– Милости виновному, – отвечал льстивый барон.
– Какое вам дело до этого негодяя?
– Никакого; о вас одном забочусь я теперь. Вам незачем быть жестоким, чтобы внушать уважение своему народу.
– А как ты считаешь, Магомет? – хан поманил меня к себе рукою.
– Осужденный преступник должен понести наказание, – сухо сказал я. – Ежели мы предадим магометанские законы, мы не будем более магометанами…
