Юноша с любопытством поглядел на корабельного врача. По-новому поглядел: раньше то ему представляли этого человека в незавидной роли переводчика. А сейчас он увидел Григория Ивановича в новом свете.
— Да, мы знакомились, — сказал с сомнением в голосе испанец, — Очень рад, — поклонился Лангсдорфу. Тот отвесил ответный, и извинившись, попросил у него разрешения как у гостя, пару слов сказать командору. Юноша благосклонно кивнул. И немец с достаточно сильным от волнения акцентом быстро-быстро заговорил, затараторил:
— Николай Петрович, сеньор Лопес, — кивок в сторону Фернандо, — прибыл со слугой. А слуга его — индеец! И он своем народном одеянии.
Резанов вопросительно поднял брови. И этнограф заторопился:
— Понимаете, я могу описать его, но чучело сделать как из утки не могу. А вот как бы светоснимок мне с него сделать.
Я не видел проблемы — вроде бы казалось: бери да фотографируй. Однако я в реалиях этого времени еще неважно ориентировался, Резанов быстрее понял о чём речь:
— Так вы хотите… — начал он.
— Да-да! Попросите, — молитвенно сложил руки на груди ученый сеньора Лопеса позволить мне сделать картину-светоснимок его слуги. — Резанов кивнул. И повернул голову:
— Синьор Лопес, наш ученый собирает всяческие сведения о тех местах где бывает как путешественник. Это очень ценится в Европе. Вместе с Вами прибыл ваш слуга индеец и он хотел бы сделать его картинку. Позволите ли Вы?
Испанец расплылся в улыбке:
— Да, конечно, рад служить Вашей Светлости! А где он собирается рисовать?
— А Вы не волнуйтесь, подготовка займёт десять минут, а сама съёмка картинки дело двух секунд.
Выражение лица Фернандо говорило о том, что он не очень-то верит, но стесняется расспросить подробнее.
— А вот Пойдемте, сами всё увидите, — Резанову тоже хотелось ещё раз посмотреть на этот процесс. Я, хотя и видел более совершенные, тоже обрадовался развлечению.
На палубе стоял с независимым горделивым видом, как будто бы у себя в прерии, индеец в кожаных мокасинах, штанах и куртке. С волосами, заплетенными как в косу, с пером. Матросы то и дело косились на него. Но субординацию соблюдали, с лишним вниманием не лезли.
Фернандо обратился к нему видимо на его языке, потому что никто не понял. Краснокожий выслушал, коротко гортанно ответил. Фернандо разочарованно развёл руками: мол, он отказывается, считает что в картинке его душа и он не хочет свою душу отдавать. Я был обескуражен. Но Резанов нашёлся быстро:
— Сеньор Фернандо, а если я ему в ответ свою картинку подарю?
Испанец с загоревшимися глазами перевёл этот вопрос слуге. Тот помолчал с минуту, после чего коротко что-то ответил.
— Он сказал «Да, согласен»!
— Ну что, Григорий Иванович, пока Ваш экспонат не передумал, — обратился я к Лангсдорфу, — Давайте-ка светописец наш сюда.
С несвойственной для него прытью учёный сломя голову кинулся вниз по трапу. И уже через минуту с помощью кряхтения и двух матросов вытащил на палубу и установил светописец. Странное устройство поразило даже невозмутимого индейца: Хотя он старался сохранить независимый вид, Однако глаза его блестели, то и дело постреливали на аппарат. Лангсдорф скрылся под покрывало. Следующим на место слуги испанца встал Резанов. Фернандо, заинтересовавшись процедурой попросил тоже сделать ему картинку. Так прошла первая в мире фотосессия.
Будь больше пластинок, то наверное оказалось бы больше желающих. Но Лангсдорф поднял последнюю кассету, разочаровал что «Всё!»
Когда разгоряченные герои светосьемки ввалились обратно в кабинет-каюту командора, Фернандо вдруг опять принял официальный вид, откашлялся и начал:
— Сеньор Резанов, Вы вчера назначили мне на десять по-полудню и вот я здесь. Прошу принять меня в ученики Вашей светлости. — Закончив речь замер в ожидании.
Резанов сделал вид что задумался, принялся жевать губами, а сам буркнул мне:
«Что я тебе говорил. Ну и как прикажешь поступать?» — на что я невозмутимо ответствовал:
«А что такое? Бери. Малый он грамотный, местный, знакомства какие-никакие имеет — бери, пригодится. А драться, так уж и быть, я его подучу».
После минутной паузы командор прихлопнул ладонями по столу как бы приняв решение:
— Ну что ж, сеньор Лопес, могу взять Вас в Русско-Американскую компанию, а пока к себе секретарем. Это Вас устроит?
— Несомненно! — задохнулся от восторга юноша.
Будучи морским офицером, человеком чести лейтенант Хвостов раз дав обещание, выполнял его неукоснительно. И без пяти два шагнул в каюту командора. И встал в позе, которая должна была означать стойку смирно одновременно показывая презрение. Любой морской офицер, прошедший гардемариновский корпус умел это делать превосходно. Внутренне усмехаясь я исподволь наблюдал, как посетитель воздел очи к потолку, как бы говоря: «Ну давай бухти как космические корабли бороздят просторы Большого театра».
Но в наступившей тишине слышалось только шорканье пера командора по документам. Я заметил, как Хвостов скосил глаза вниз: он-то видимо ожидает нахлобучки, а тут такое.
Внимание на вошедшего никакого.
Тогда посетитель переступил с ноги на ногу и как бы от скрипа половиц я поднял глаза. Еще раз внимательно осмотрел вошедшего, будто диковинку какую, потом порылся в бумагах, достал большой лист с картинкой И пальцем поманил к себе капитана корабля. Тот завороженно приблизился. И, следуя указанию перста, пригляделся к картинке. На какого-то мужика с головой набок.
Сначала на лице Хвостова возникла улыбка. Но вот лоб пересекла складка, губы вытянулись: опознал в этом раздолбае самого себя. Приподнял голову, недоверчиво посмотрел на командора. Я кивнул на картинку:
— Хорош, а?
— Да-а, — просипел Хвостов. Дубленое штормами лицо пошло бурыми пятнами, выпрямился, прокашлялся: — Ну что ж, воля Ваша. Теперь Вы имеете прямые доказательства. Имеете возможности… — но я не дал ему договорить, прервал смехом.
Не просто смехом — хохотом. Такого Хвостов от командора никогда не слышал, поэтому воззрился в изумлении.
Отсмеявшись, я промокнул носовым платком уголки глаз от проступивших слёз:
— Напрасно Вы, Николай Александрович, меня обижаете подозрением в недостойном использовании доказательств Вашего… хм-м…. недуга, — наконец подобрал нужные слова в затруднительном положении я, — А это, — я постучал пальцем по поразительно чёткой, прямо как живая, картинке, — наш опыт с Григорием Ивановичем. Никуда это картинка не пойдёт, — Я поднял её со стола и взялся так, как-будто собираюсь порвать.
Спектакль сработал, в медлительности Хвостова никто упрекнуть не мог, он тут же с жаром воскликнул:
— Стойте! Ваша светлость, — умоляюще поднял глаза, — Отдайте её мне.
Теперь уже оторопел хозяин кабинета:
— Зачем?!
— Отдайте. — вид у капитана был торжественный и я шепнул командору:
«Отдай, вашбродь, отдай, — Резанов хмыкнул: Сам и отдай», — уступил мне место.
— Пожалуйста, — пожал плечами я. И протянул картинку. — Да, это называется светописью, чтобы Вы знали. Ну что ж, Николай Александрович, надеюсь, что мы с Вами победим-таки Ваш недуг. А сейчас идите, справляйте свои обязанности.
Надо сказать, Хвостов повесил эту светопись у себя в каюте. И, когда ему неимоверно хотелось выпить, заходил, садился на койку и долго внимательно разглядывал картинку. Потом вздыхал, поднимался, уходил, но с алкоголем с той поры завязал.
Глава 4:
Невидимая сила
в которой Савелий чтобы добраться до золотых россыпей вспоминает как в детстве строил паровой кораблик.
После ухода Хвостова Резанов пописал ещё с часок. Потом отложил перо, с хрустом потянулся. Я к этому моменту уже кое-что придумал, толкнул хозяина тела:
«Слышь, Николай Петрович», — камергер замер. Столь равное обращение, по его опыту, означало серьёзные намерения гостя. Поэтому серьёзно же ответил:
