Не помню, чтобы бывал именно в этих местах раньше. Уж очень сильно походили одна на другую картины местности за пределами Зареченска. Раньше вокруг города мне виделась лишь степь — ездили через неё с приятелями на рыбалку (к прудам в безлюдных деревнях). Теперь же дикая степь сменилась полями. Что не слишком изменило картину: сплошное однообразие вокруг. Поля разделялись тонкими полупрозрачными лесополосами. Отличались друг от друга лишь видом растущих там сельхоз культур.
Картошка с кукурузой меня сейчас не интересовали. Похожие насаждения могли быть и в прошлом, и в будущем; и в параллельной вселенной и во сне. Отсутствие дорог лишь говорило о том, в какой именно стране я находился: то наша отличительная черта — была, есть и будет, как мне казалось. Какое-то время я смотрел сквозь запылённое окно на сельские пейзажи. Потом сомкнул плотнее челюсти, чтобы не щёлкать зубами, прикрыл глаза. Надеялся, что сумею породить гениальные умозаключения. Но сам не заметил, как задремал.
Глава 3
— Эй, просыпайся!
Я почувствовал толчок в бок. Разомкнул веки — увидел перед собой тонкую загорелую шею и покрытый короткими русыми волосами затылок. Не сразу сообразил, что за картину узрел. Громко зевнул. Огляделся. Не без удивления понял, что нахожусь в салоне автобуса. Вместе с шумной ватагой студентов. И моего роста снова не хватает, чтобы смотреть поверх головы сидевшего передо мной парня. Взглянул на свои руки — маленькие, почти детские. Тот странный сон продолжился.
Сообразил: автобус сбавил ход, покачивался, словно не ехал — подкрадывался. Я выглянул в окно. Пейзаж не изменился. Всё те же поля и жиденькая лесополоса. Солнце светило уже не в лобовое стекло — слепило меня со стороны, где сидела хмурая соседка. Не помню, когда мы свернули, и когда солнце успело подняться так высоко. Мне почудилось, что кто-то перемотал время: утро резко сменилось днём. «Неужели я так долго спал? Получается: я спал во сне? Такое, вообще, бывает?»
— Эй, просыпайся, — повторила Боброва. — Сказали: мы почти приехали.
— Куда?
— В колхоз, куда же ещё.
Студентка одарила меня презрительным взглядом. И тут же отвернула лицо к окну, будто испугалась, что я продолжу спрашивать глупости. Но к ней новые вопросы в моей голове не появились. Хотя я всё же отметил: «Давно меня так не называли». Если ко мне вообще когда-то так обращались: «Эй». «Теперь понятен мой статус среди однокурсниц, — подумал я. — Не «Димочка» и даже не «Славик» — всего лишь «Эй». Чувствую, на кокетливые взгляды девчонок мне рассчитывать пока не стоит».
* * *
Из автобуса нас высадили в поле, около небольшого кирпичного строения с покатой крышей, покрытой серой черепицей. В колхозах мне раньше бывать не доводилось. Но одинокое здание среди полей даже вместе с прижимавшимися к ней мелкими деревянными постройками выглядела уж очень скромно для «колхоза имени Ильича». Нам объяснили, что в этом домике обычно обитала бригада трактористов, что обрабатывала окрестные поля. Здесь колхозники питались, отдыхали — в сезон. Теперь на неделю уступили своё жилище нам.
Колхозники провели беседу с усатым доцентом и с нашим старостой. Мы в это время подобно стаду овец толпились на месте высадки (автобус уехал, едва из салона выбрались студенты). Лишь сейчас я с удивлением отметил, что девчонок в нашей группе немало — почти половина состава. Удивился: что позабыли они на «открытых горных работах»? Когда я учился в Залесском горном институте девяностых, в моей группе было только пять студенток — диплом после пятого курса защитили две.
Колхозники укатили. Поспешно, будто боялись: мы станем их просить вернуть нас в город. Но пока среди студентов не звучали жалобы и мольбы вернуть их домой, к маме. Напротив — среди первокурсников царило веселье. Поднятая машиной колхозников пыль медленно оседала на сухую, изрезанную трещинами землю. Я проводил автомобиль взглядом и в хвосте длинной процессии направился к унылым строениям. Видел, что над крышей дома струился дымок — понадеялся, что нас не погонят на поле голодными.
Доцент со старостой устроили экскурсию по новому жилищу уже для нас. Показали две похожие на казармы комнаты (заставленные двухъярусными деревянными кроватями): «девочки направо, мальчики налево». Сообщили, где колодец, где дрова для печи — доцент пообещал расписать очерёдность дежурств по дому. Славка Аверин ткнул пальцем в сторону расположенных на улице «удобств». Повел нас в столовую. Сказал, что обед нам колхозники приготовили. А вот ужин придётся готовить самим.
* * *
После простенького, но сытного обеда студенты отправились делить койки в спальнях. Мне досталась кровать на нижнем ярусе — ближе к дальней от входа стене. Её для меня застолбил Пашка Могильный. Его кровать находилась в ряду после моей, под койкой Славки Аверина. Похоже, бывшие дембеля, поселившиеся вместе со мной в комнате общежития, решили взять надо мной шефство. Я этому противиться не стал: пока не разобрался, где очутился (сон или нет?) — пребывал в лёгкой прострации.
Выдалась, наконец, минута, чтобы заглянуть в рюкзак. Видел, что студенты переодевались для полевых работ. Решил последовать их примеру. Потому что догадывался: те брюки, что были на мне сейчас, вполне могли оказаться парадными. Резиновых сапог среди своих вещей не обнаружил — единственной сменной обувью оказались серьёзно потрёпанные кеды. Ещё увидел в рюкзаке кучку до дыр застиранного нижнего белья, синие текстильные штаны с вытянутыми коленками… и будёновку.
Достал суконный шлем из рюкзака — повертел его в руках. Не новый головной убор с потёртыми краями и попахивавший нафталином. Ткань и звезда над козырьком выгорели, словно будёновка редко лежала на дне сумки или чемодана, а уже немало повидала на своём веку. Вспомнилась та новогодняя фотография, где присутствовал Комсомолец. Та ли это будёновка, я определить не смог. Похожа. Такая же нелепая. От мысли, что головной убор мне на поле не помешает, отмахнулся — вернул суконный шлем на дно рюкзака.
* * *
Радовало, что в колхозном доме не оказалось зеркал: я не видел себя со стороны. Но уже то, как усмехались при виде меня одногруппники, намекало, что мой прикид не годится для столичного показа мод. Хотя я мог бы то же самое сказать и об окружавших меня студентах. Ни один из них не явился для уборки урожая в наряде от Версаче или в найковском спортивном костюме. А вытянутые коленки присутствовали не только на моих штанах. Славка Аверин протянул мне сложенную из газеты шляпу — точно такая же красовалась и на его голове.
— Так…
Голоса собравшихся на площадке около колодца студентов смолкли. Доцент, сменивший отутюженные брюки на штаны от спортивного костюма, указал рукой на меня. Сощурился, будто о чём-то задумался. Пощёлкал пальцем. В новом наряде он выглядел ещё моложе. Если бы не усы — казался бы первокурсником. Доцент, как мне показалось, и сам это понимал: удерживал на лице напускную маску строгости и высокомерия (чтобы выглядеть начальственно), пытался выставить себя в лучшем свете.
— Усик, — подсказал Пашка Могильный.
Он стоял справа от меня.
— Да, Усик, — сказал доцент. — Что это у тебя на ногах?
— Кеды, — ответил я.
Нацепил на голову пилотку из газеты «Труд».
— В этом ты собираешься работать? — спросил усатый начальник.
Он пригладил усики — прикрыл рукой усмешку.
Улыбнулись и стоявшие рядом с ним девчонки.
— В этом я собираюсь хорошо работать, — подтвердил я.
Старался, чтобы мой голос звучал браво.
— Ты вообще понимаешь, куда приехал? — спросил доцент. — Здесь не городской парк, мальчик. Где твои резиновые сапоги… студент?
Все студенты посмотрели на мои ноги — на кеды.
