— Так тебе про Москву или про меня? — засмеялась она, — хитрый какой! Ну ладно, слушай…
И Марина, потихоньку увлекаясь, начала мне рассказывать не про свой город, а про свою в нём жизнь. Я узнал про её семью, живущую хоть и в коммунальной квартире, но зато в самом что ни на есть центре, и что мама у неё врач, а папа тоже врач, но больше наукой занимается. Про младших брата и сестру, про школу, про походы в театры и художественные галереи. Про то, что из-за этих походов она увлеклась искусством и поэтому, в отличие от своих младших, изменила докторской семейной династии, а у неё ведь и дедушка врач, и прадедушка тоже, да и прапрадедушка, говорят, деревенским лекарем был. И про то, что она подростком кинулась в живопись со всем возможным пылом, ведь в Москве для этого есть все возможности, но потом, повзрослев, поняла, что не вытягивает. Вот чутьё на прекрасное у неё есть, чужое оценить сумеет, но создать своё с нуля не очень получается. И тогда она, вдоволь посокрушавшись, так же, с тем же пылом, кинулась в фотографию. Поступила в какой-то институт культуры на это дело, хотела было в кинооператоры во ВГИК, но не прошла, к сожалению. А вот теперь даже и довольна, что не прошла.
— Ты пойми, ведь фотография — это настоящее искусство! — горячилась она, убеждая меня в том, в чём я и так был уже с ней согласен, — это запечатлённое мгновение! И у меня получается его поймать! Я тебе не вру, получается! Это прорва работы, ведь столько ещё не объято, столько не охвачено, столько всего всё ещё ждёт, когда его сфотографируют! Люди, лица, события, города и реки! Я без дела вообще не сижу, как некоторые, ты их не знаешь, мои работы ценят, у меня их берут сразу, я уже и в «Комсомольской правде» печаталась, а уж фронтовых газет и не перечесть!
Она говорила и говорила, а я слушал и слушал, всё больше уверяясь в том, что эта наша встреча, наверное, и есть самая большая удача в моей жизни. Я пока не знаю, каким именно образом, вот что именно я буду делать, но девушку эту я от себя не отпущу ни за что. Потому что если я это сделаю, то это будет не просто неудача, это будет полный провал, и корить себя за это я буду до конца жизни, до гроба. Всегда я к девушкам постепенно подходил, приглядывался сначала, примерялся, и до сегодняшнего дня не верил, что может быть вот так — с первого взгляда и навсегда.
Она что-то жарко рассказывала, а я стоял и смотрел на неё, не разбирая слов. Мне хотелось подойти и обнять её, потом зарыться лицом в её волоса и просто начать дышать ею, и большего счастья себе в этой жизни я представить уже не мог. Она что-то такое разглядела, видимо, в моих глазах, потому что замолчала и вопросительно уставилась на меня.
— Ты знаешь, Марина, — улыбаясь, но очень убедительно и по-деловому сказал я, — а я буду тебе писать. Нельзя нам после такого разговора просто так расстаться. Адрес, кстати, уже знаю.
— Ну, хорошо, — немного растерявшись, но без тени неудовольствия ответила она, — если хочешь, то пиши. А что такого в этом разговоре было, что нам нельзя расстаться? Нет, поговорили мы хорошо, с самого начала войны такого не было, но ведь…
— Стоп-стоп-стоп, — прервал я её, — начнём с того, что ты самого главного обо мне не знаешь, а я ведь в нашей эскадрилье штатный фотограф! Вон, видишь, — тут я развернулся и рукой показал на свой самолёт, — ниже и сзади от кабины стрелка объектив в фюзеляж утоплен? Так что мы с тобой коллеги, а это не просто так! Вот и у кого мне ещё совета спрашивать, как не у тебя?
— Да ладно, — присмотрелась она, — точно! Так мы и в самом деле коллеги! А я ведь видела, но спросить постеснялась! Думала, что-то секретное! Покажешь? Интересно же!
— Покажу, — согласился я, — но давай сначала пойдём пообедаем. И не говори мне, что ты не хочешь! Ваш лейтенант у нашего замполита всё ещё сидит, самое время.
— Ты знаешь, я ведь всегда и везде отказываюсь, — помедлила она, — как бы ни звали. На довольствие мы встать обычно не успеваем, а объедать людей совести не хватает, особенно в пехоте. Мы сухой паёк с собой возим.
— Так то в пехоте! — горячо возразил я, — их и правда самих подкармливать надо! А у нас, смотри сама, никто не завтракает, и почти никто не обедает! Зато смотри, сколько всего привезли!
А привезли на поле и в самом деле нормально так, только рановато почему-то, обычно это делали много позже. Три здоровых бидона с чем-то, в одном из них точно был компот или кисель, бумажные кульки с нарезанным белым хлебом, и ещё чего-то, я не разглядел через борт грузовика. Кое-кто из лётчиков и стрелков подтянулся туда, но в основном они что-то пили из стаканов стоя, закусывая белым хлебом, из мисок ели только два или три человека, с Олегом во главе, этого не брало ничего.
— У нас как заведено, — начал я, увлекая Марину за собой, — завтрак почти никто из лётчиков не ест, но кому-то же он достаётся, верно? Обед тоже, сама видишь, поклюют вкусное, выпьют весь компот, да и всё. Но зато вечером, вечером прямо пир! Тяпнут сто грамм, и как давай махать ложками! Норма у нас лётная, добавка без ограничений, так что никого ты не объешь! Тем более, я тебе свою пайку отдам, не чью-нибудь.
— Так ты что, голодным останешься? — даже остановилась она.
— Не говори ерунды. Я всегда на обеде только компот пью, кусок в горло не лезет. — В её присутствии врать мне удавалось легко и свободно, — а вдруг полёт? Ты только представь себе, как при отрицательной перегрузке свежесъеденные котлетки обратно просятся! Но если хочешь, отъем чуть-чуть из миски, делов-то!
— А вот хочу! — засмеялась она, — но только всё равно неудобно будет, это же надо подходить, просить на виду у всех, может быть, тут посидим да печенья моего погрызём? У меня и морковный чай во фляжке есть!
— Так, сиди здесь, — показал я ей на очень удачное место с сухим, широким брёвнышком под кустом и плотной травкой перед ним, — устраивайся поудобнее, сейчас всё будет. Есть что расстелить?
Она кивнула, полезла в свою планшетку и вытащила оттуда чистый носовой платок преизрядного размера, а я рванул в сторону столовского грузовика. В его кузове, слава богу, сидела не Зинка, разбитная вертихвостка и чемпионка дивизии по стрельбе глазами, а Наталья Ивановна, почтенная пожилая женщина. Язык у Зинки был без костей, на развлечения и громкие, на весь полк, выяснения и выспрашивания того, что её заинтересовало, она была падкая, так что мне повезло. А ещё мне повезло в том, что я до этого ни с кем из наших официанток да оружейниц не перемигивался, у них и своих воздыхателей хватало.
— Наталья Ивановна, — подошёл я к грузовику, — здравствуйте! Я к вашей милости! Вот, хочу девушку накормить, но она стесняется. Поможете? Повкуснее бы нам чего-нибудь!
— Ох, Саша, да ради бога! — схватилась за здоровенную железную миску повариха, принявшись накладывать туда гречневую кашу с мясом, а точнее сказать, выбирать из бидона в основном мясо пополам с кашей, — а то ведь сердце кровью обливается!
— Чегой-то вдруг? — удивился я, принимая миску с горой гречневого мяса, миску с нарезанным белым хлебом и миску с салатом из мелко крошеной да измятой капусты.
— Так ведь ваши, ты только погляди на них, все как в воду опущенные! — пожаловалась она, — не ест ведь никто! А мы наготовили! Говорят, что-то будет сегодня. Один ты да Олег, смотри, он кого-то из стрелков прямо заставил!
— Олег молодец! — согласился я с ней, — а про то, что будет, я и не знаю, Наталья Ивановна, да и не до этого мне!
— Я вижу, — улыбнулась она, — красивая какая. Наши-то девки все плотные, не ущипнёшь, а эта, смотри ты, как тростиночка на ветру! Давай, неси уже и за третьим подходи, у нас сегодня кисель клюквенный, и сахара туда не пожалели.
— Одна нога здесь, — пообещал я ей, разворачиваясь и крепко удерживая миски, — другая там!
Я рванул к Марине, не отвлекаясь ни на что, упасть сейчас бы было худшим из вариантов, но на обратном пути всё же присмотрелся к тому, что сейчас творилось под деревьями лесополосы. А там воцарилось такое плотное напряжение, что хоть ножом его режь. Наш ведущий второй пары, Женя Винокуров, например, сидел и вроде бы читал газету, ага. Вот только глаза его не шевелились, да и газету эту он держал вверх ногами, не замечая ничего.
