— Тебе. Но я надеюсь, что когда-нибудь эта шкатулка будет принадлежать нашему сыну.
— А если будет дочь? — кокетливо спросила Елена.
— Будет сын, — убежденно ответил Кордин. — Открой шкатулку.
— Там что-то есть?
— Просто открой ее.
Елена откинула крышку шкатулки. На внутренней стороне была укреплена прямоугольная золотая пластина с гравированным на ней четверостишием. Елена прочла вслух.
— «Свет истины в полуденном огне
От глаз людских второй бедой сокрыт.
Он запылает над мечом в окне,
Его шершавый камень отразит».
Она захлопнула шкатулку.
— Какие странные стихи, — сказала она, разглядывая изящную вещицу снаружи. — Они что-нибудь означают?
— Для тебя ничего. Но могут означать для нашего сына.
— Владимир! Ты говоришь загадками.
— Я не могу сказать иначе.
— Это какой-то шифр, да? Ты спрятал что-то, предназначенное для сына, и хочешь, чтобы он это нашел? Но ты сам мог бы отдать ему это… Когда придет время.
— О! Memento homo quia pulvis est… Помни, человек, что ты есть прах. Все мы смертны. Доживу ли я?
— Так или иначе наш сын будет нашим наследником.
— Боюсь… То, о чем идет речь, нельзя указать в обычном завещании.
— Тогда, — произнесла Елена, — оставил бы хоть более ясные указания.
— Более ясные? Нет, нет…
— Но почему?
— Он должен быть готов получить это свое наследство. Может быть, шкатулка и не понадобится. Может быть, я доживу и сам узнаю, готов ли он. Ну, а если не доживу, не узнаю? Но я почти уверен, что если он сумеет разгадать эту надпись… Когда сумеет… Это и будет значить, что он готов.
— Ты все продумал.
— Конечно, — улыбнулся Кордин. — Все продумывать — это в некотором роде мой особый дар, нет?
Резким движением она затянула пояс халата.
— Но ты забыл кое о чем. О ком, вернее!
— О чем же? — он продолжал улыбаться. — Или о ком?
— Обо мне! Я хочу знать… Или ты мне больше не доверяешь?
Подойдя к сестре, Кордин крепко обнял ее.
— Лена… Если есть на свете человек, которому я доверяю как себе, так это только ты. Но я не могу… Ради тебя самой.
Она хмурилась, думая о том, что все это ей не нравится, и в конце концов, она и сама могла бы попытаться разгадать… Но с другой стороны, и она безгранично доверяла брату. Пусть все идет, как идет. Время покажет.
26
Боль от инъекции не была еще настоящей болью. Магический эликсир из шприца струился в жилах Александра Ланге (теперь он умел готовить этот эликсир), сливаясь с той зазеркальной частью его существа, что навеки была изменена ледяным пламенем зелья лиджонга. Зелье, обжегшее его однажды и навсегда, и эликсир из лесных трав, который готовился каждый раз заново, превращали его в живую машину времени. Это превращение причиняло страдания, но настоящая боль начиналась ни здесь. Она лежала за пределами звездного тоннеля, полета через несбывшееся туда, где Будущее обретало зримые формы в бурлящих столкновениях бесчисленных потоков многовариантного Прошлого.
И были зеркала, и горела свеча, и разлеталось на миллионы осколков его сознание в ослепительной вспышке бесшумного взрыва.
Тьма, опустошение… Боль.
Боль, как единственная реальность.
Перед ним простирался большой светлый зал. Стены были выстроены из какого-то неизвестного ему материала (или покрыты этим материалом)… Гладким, как стекло, при этом казавшимся теплым и мягким, излучавшим ровный белый свет. Круто изогнутые пандусы из похожего материала, но не белого, а голубого, взлетали над залом по головокружительным траекториям. Здесь было много людей, одетых ярко и броско. Они пересекали зал, сворачивали в освещенные переходы, поднимались и спускались по движущимся лестницам, проходили в сами собой распахивающиеся перед ними двери. В руках у некоторых были продолговатые коробочки разных цветов. Эти люди подносили их к лицу, бормотали что-то. Другие стояли перед плоскими стеклянными панелями, напоминавшими не то слепые окна, не то маленькие экраны синематографа. Какие-то знаки, символы, геометрические фигуры, а иногда и цветные картины то появлялись, то исчезали на этих панелях-экранах.
Ланге учился слышать. Да, теперь будущее не представало перед ним сплошь безмолвным театром теней. Он мог слышать шумы и голоса, он различал даже отдельные фразы то там, то здесь. Но оттого, что он слышал, разбирал слова и предложения, будущее не становилось для него близким и понятным — напротив, более чуждым и пугающим.
«нет я не получила этого файла удалила с сервера с моим дайл апом он бы три часа грузился сбрось мне его на си ди я потом зайду»…
«а бобби фишер тогда так и сказал что бен ладен поделом устроил американцам девять один один они заслужили»…
«из москвы мы прилетели в аэропорт хитроу там нас встретил джон а дальше»…
«материал про кардеров перегони на принтер сразу как будет готово и позвони мне на мобильный»…
И все эти люди, машины, голоса и огни — все смешивалось, летело мимо слишком быстро, развертывалось бесконечной панорамой. Александр Ланге, путешественник по Времени, был потерян в Будущем. Он не смог бы стать Нострадамусом; он не смог бы похитить в грядущих лабораториях рецепты силы и власти, обещанных Зоей. Он был обманут; он мог быть лишь беспомощным созерцателем отдаленных времен среди не поддающихся разгадке ребусов.
И все же это было не так… Не совсем так, потому что…
Здесь был кто-то еще.
Сила столь же непостижимая, сколь и неодолимая, всегда отклоняла его в направлении некоего центра, это повторялось вновь и вновь, в каждом путешествии. Сейчас, пролетев сквозь стены зала, промчавшись над гигантскими сверкающими зданиями, он снова очутился на той улице, где бывал уже не раз. Все здесь было весьма обыкновенным для той эпохи, в которую он попал — люди, дома, самодвижущиеся экипажи. И все же именно здесь должно было что-то случиться. Он чувствовал это, он знал, что не напрасно, не каким-то всеобщим течением его влечет сюда. Здесь должно было произойти что-то, близко касающееся его, Александра Ланге. И в этом, быть может, крылась разгадка, ответ на его вопрос. Какая разгадка — он не знал, но это предчувствие мешало ему окончательно признать поражение. Нет, Зоя не солгала, он лишь неверно понял ее. Ответ скрывался где-то тут, совсем близко.
Ланге увидел человека. Конечно, по улице шли и другие люди, но этого человека он почему-то сразу увидел. Прохожий был еще далеко; Ланге смотрел на него сбоку и сверху, будто стоял у окна в доме на высоте нескольких этажей. Человек приближался… И вскоре Ланге уже мог рассмотреть черты его лица.
ЭТО БЫЛ КОРДИН.
Тот Ланге, что лежал неподвижно в трансе в своем доме, в Санкт-Петербурге девятнадцатого века, беспокойно заметался и застонал, сердце его застучало с перебоями. А тот Ланге, что был в ином времени, смотрел неотрывно вниз на улицу и не мог поверить тому, что он видел.
Это был Кордин, никаких сомнений. Это не мог быть просто очень похожий человек… Потому что Ланге разгадал тайну.
Или думал, что разгадал. Немногого стоило бы обретенное им Знание, если бы он получил только способность совершать прогулки по непонятным отдаленным временам. Зоя была искренна, она подарила ему не мишурную игрушку, а много больше. Она говорила об управлении, о власти, о вмешательстве в Будущее; он же пытался перевести ее слова на другой язык — и ошибался.
Здесь не было ничего рационального. Он, ведомый загадочной силой, устремлялся туда, где сгущались вихри событий — не любых, а жизненно важных для него, Александра Ланге. В этом и заключался ответ, бесценность обретенного дара. Он сможет вмешаться. Не везде, но там, где это для него важнее всего другого. Ибо везде тут означало — нигде, а если он получает власть над самым главным, какое значение может иметь что-то еще?
Самым же главным для него сейчас было одно — Кордин.
