— А-а-а! — заорал он. — Караул!
«Караул» в оба лица заглянул во всё ещё открытую дверь. Дьяк, наверное, специально стоял у двери и «пас» меня, потому что накинулся на меня слишком рьяно. Оба лица удивлённо раскрыли рты.
* * *
1 — Фряги — итальянцы.
2 — Горбыль — крайняя, отрубленная вместе с корой, часть ствола. Доска с корой.
Глава 6
— Ты пошто на боярина руку поднял, смерд! — почему-то сказал я грозным тоном, от которого и у меня в жилах застыла кровь. Потом как рявкну, произнося каждое слово раздельно: — В казематах сгною, собака!
И тут я заметил, что из-под дьячьего кафтана стала расползаться лужа. Он взвизгнул и упал на колени.
— Не знал, не знал, Фёдор Никитич! — заголосил он. — Не вели казнить! Прости, батюшка!
— С дуба рухнул? Какой я тебе батюшка⁈
Последние слова дьяка рассмешили меня и я, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, только и смог выдавить:
— Пошёл вон! Иди портки поменяй, зассанец!
Дьяк на карачках выскочил в двери и двери осторожно закрылись. Я осмотрелся. Писари тут же опустили глаза, отвернулись и… «Спрятались за работу», короче.
— Где моё место? — спросил я ближайшего писаря, стоявшего ко мне спиной. Они все стояли спиной к двери.
Он показал на пюпитр, стоявший в тёмном дальнем углу слева, заваленный свитками. Все остальные восемь писчих рабочих мест располагались напротив окон. В ближнем от двери правом углу, напротив гораздо большего, чем остальные, окна, стоял настоящий большой письменный стол, оббитый серым сукном, а за столом стоял стул с высокой спинкой с мягкой, судя по всему, кожаной спинкой. На столе лежали небольшой горкой книги и какие-то исписанные листы: то ли пергаментные, то ли бумажные, стояла чернильница, глиняный кувшин с перьями, два кувшина с водой и разных размеров кисти.
— Это его стол? — спросил я, ткнув кнутовищем в спину писаря.
Писарь, не оборачиваясь, утвердительно кивнул.
— Ну и ладненько. Вас беспокоить я не буду, сяду здесь.
— Нельзя сидеть, — вдруг сказал мой, до того молчавший, «собеседник».
— Кто сказал? — спросил я, усаживаясь на стул и пробуя его на мягкость и удобность.
На «мягком» стуле, добавляя ему мягкости, лежала и серая суконная подушечка, набитая, вероятно, овечьей шерстью.
— Он, — писарь показал обратным кончиком пера на дверь.
— Ну и Бог с ним! Как порты поменяет и вернётся, разберёмся, кто будет сидеть, а кто стоять.
За пюпитрами прыснули от смеха.
— Что за смех⁈ — стукнул я кнутовищем по столу. — Ну-ка всем продолжить работу!
Спины сгорбились. Перья зашуршали. Я уставился на лежащие передо мной фолианты и раскрытую книгу, лежащую на специальном настольном пюпитре. Написанное скорописью отличавшейся от обычного письма завитушками, округлостью букв и росчерками, было для глаза непривычно и читалось с трудом, но я прочитал.
'Приговор государев перед казанским походом о воеводех. В лета семь тысяч шестидесятого идучи под Казань, приговорил государь царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии з братьею своею со князем Юрьем Васильевичем да со князем Володимером Ондреевичем удельным и с митрополитом Макарьем, и со всем освященным собором, и бояры быти бояром и воеводам на своей государеве службе без мест.
А говорил государь бояром и воеводам, и князем, и всем дворяном, и детем боярским: идет он, государь, на свои государево и земское дело в Казани, и бояре б и воеводы, и князи, и дворяне, и дети боярские, и все служилые люди были в соединение; и их бы рознью ево государьскому и земскому делу порухи не было.
А лучитца для какова дела ково с кем послать, а хоти будет кому с кем и непригоже быть для своего отечества, и бояре б и воеводы для его государева и земского дела все были без мест.
А кому в отечестве до ково будет дело, а как служба минетца, а хто ково побьет челом и государь пожалует, тогда велит в отечестве дати счет. Так же и князи, и дворяне, и дети боярские з бояры и с воеводы в полкех все были в послушанье.
А кому ис полков лучитца послану быть для какова дела, а вперед которые будут в боярех сами или в воеводех, и им вперед тем порухи не будет, считаютца вперед по своему отечеству.
И посылает государь бояр и воевод, розсужая их, прибирает, хто дородитца и может ратной обычей содержать. Воеводам быть в полкех: большой полк больши правой руки; а правая рука болши передовова и сторожевого полку; а передовой с сторожевым равны; а в большом полку другому до передового и до сторожевого болших воевод дела нет; а левая рука меньши передового и сторожевого.'
— О, как! — подумал я. — Вон откуда ещё распри княжеско-боярские идут. Что аж указ особый царём издавался. Это в тысяча пятьдесят втором году писали, когда они Казань брали и взяли. На пятый раз. Может и взяли потому, что указ особый помог не ссориться, а сразу поставил всех по ранжиру.
Я полистал книгу…
О кормлениях, о смотрении государском…
Взгляд зацепился за знакомое имя: Адашев…
«… Стряпчие с ключем Алексей Адашев, Игнатей Вешняков. Печатник и дьяк Никита Фуников. Дьяки Иван Цыплетев, Иван Выротков, Иван Михайлов, Данило Вылузга».
— Это в том же году… Ага… И оно мне зачем? — подумал я и заметил, что мелькнули «арабские» цифры «62», а перед ними буква «Рцы». «Р» по-нашему, а значит — цифра «сто».
— Интересно, все цифры писаны либо «арабской» цифирей, либо словами, а тут смесь. Это значит уже тысяча пятьсот пятьддесят четвёртый, — пересчитал я.
'… в октябре выбежели из Нагаю полоняники Карп Горлов с товарищи, а в роспросе сказали, что нагайские мурзы Измаил да Ахтарта со многими людми перелезли Волгу, а дожидатца им Исуп мурзы, а, сождався, быти им на государевы украины.
И по тем вестям приговорил государь итти на Коломну самому ему, государю, а с ним брату ево князю Володимеру Ондреевичю.
А бояром и воеводам указал государь быти по полком:
В болшом полку бояре князь Иван Федорович Мстисловский да князь Василей Семенович Серебреной.
В правой руке боярин князь Иван Иванович Пронской да князь Дмитрей Иванович Хилков.
В передовом полку князь Юрьи Иванович Пронской да Никита Васильевич Шереметев…'
— Видишь, оно как?
Я полистал книгу и дальше встретил перемешанные арабские с русскими «цифири»: «Р» и «63», «Р» и «64».
— Познавательно, — подумалось мне. — И что? Мне-то чего здесь надо?
Я спрашивал даже не себя, а того, кто во мне. Демон или ангел? Бог его знает, кто «у мене в нутре»? Неонка? Что такое «неонка»? Лампочка. Что такое лампочка? О, мля! Хочу такую. Вполне себе можно из хлопкового волокна скрутить жгут и обуглить его без кислорода. Потом сделать вакуумную колбу и подвести электричество. Ага… Надо делать генератор. Как? Как электромотор. Медный провод, обмотки… Это писец, как муторно. Нахрен надо? Можно и под керасиновыми лампами книги читать. Или писать? О! Я не хочу читать! Я хочу писать! Сказки! Хочу писать сказки! У Лукоморья дуб зелёный… Не-е-е… Пушкина не тронь, паршивец. Своё давай придумывай. Не укради! Ага… Всё украдено до нас! Что тут придумаешь из сказок? Почему из сказок? Про путешествия в чужие земли. В Индию, например. Не смогу написать? Да легко. Вперемешку с арабскими взрослыми сказками типа «Тысяча и одна ночь». Да напечатать.
О! Печатный двор поставить! Свой личный! Иван Фёдоров всё равно в Литву убежит, сука. Да с нормальными русскими буквами… Детские книжки печатать. За арабские сказки, конечно, запросто на кол посадят. Правила у нас строгие теперича. Женщины со своей половины не выходят и по дворцу не шатаются, а по двору царь не ходит. По улицам только простолюдинки ногами перемещаются. Приличные «барышни» на повозках катаются. А ежели ходят, то только с охраной из мужиков человек в двадцать.
Царь тут вообще-то по-настоящему помазанник Божий. И скипетр у него какой-то чуть ли не волшебный. И об этом все говорят. На каждом углу. И даже на манеже. Хотя, за упоминание государя вслух, может быть запросто «сикирбашка». Ежели приставы услышат или донесут. А потому десять заповедей соблюдаются жёстко и безусловно и всенародно. Все посты, молебна и крёстные ходы. Очень серьёзно всё.
