Это я пришёл седьмого числа домой после тренировки по боксу, встречи с «собой» и разговора с Полукаровым, а меня продолжало колотить от возбуждения. Вот я и принялся обдирать древние-древние обои. Да хорошо, что вовремя открылась дверь в «тайную комнату». Обои-то были очень даже неплохие. Просо отошли кое-где. Так подклей и всё, чего сразу рвать!
Ан нет… Оказалось, что есть польза и от рванья хороших обоев. Хе-хе-хе…
Дверка оказалась маленькая и кирпичная, открывающаяся во «внутрь» другой комнаты, если потянуть на себя плинтус и поставить его вертикально. Находилась дверь в правом углу зала и скрывалась когда-то, наверное, какой-то мебелью.
Дверь вела в комнату, примыкающую к моей спальне и к другой комнате, ставшей чужой квартирой. В комнате кроме старой мебели на первый взгляд ничего интересного не было. Имелась ещё одна, уже обычная дверь в другую тайную комнату, тоже заставленную древней, как теперь бы сказали, антикварной, мебелью. Был тут и рассохшийся рояль «Шрёдер», мать его! Я даже названия такого не слышал.
— Стену всё-таки придётся разбирать, — подумал я. — Хотя… Вот здесь-то и можно сделать музыкальную студию. Причём, настоящую, со студией звукозаписи в смежной комнате через большое толстое стекло. И я, такой, за микшерским пультом и шестнадцатиканальным магнитофоном…
Ха-ха- ха… Да-а-а… Тщеславие — любимейший из грехов сатаны, прости господи…
Глава 7
— Неужели я хочу посвятить всю свою жизнь музыке? — думал я, сидя на старом мягком кожаном диване. — Вроде бы нет.
Диван был шикарен, и я догадался, почему его спрятали в «тайную комнату». Он был так великолепен, что только за его наличие в интерьере советского человека этому человеку можно было повесить на шею фанерную дощечку с надписью «Буржуй» и расстрелять. Когда я аккуратно свернул с дивана чехол, я ахнул и долго стоял, любуясь коричневой натуральной лишь кое-где потрескавшейся кожей. Потом я его потрогал и осторожно присел. И он даже не скрипнул, приняв моё лёгкое тело. Потом я лёг, положив голову на цилиндрическую подушку подлокотника, и уставился в потолок, кое-где затянутый паутиной. Огромные лампочки в абажуре горели жёлтым дореволюционным светом!
— Обалдеть! — думал я. — Может же тут быть клад? Почему бы ему и не быть? В одной из ножек рояля, допустим. А рояль-то, из морёных берёзовых капов сделан, похоже. Фига, себе работка: распилить столько капов на плашки, собрать их и склеить… Красив, чертяка рояль, но не играет. С него клавиатуру содрать? Фу, поручик! Никому не скажите об этом! Там каждая клавиша покрыта слоновой или чьей-то ещё костью. Папа Шрёдер, чьё достойное имя написано на инструменте, придёт с того света и заберёт вас обратно. И это разрешит ему сам Господь Бог. За то, что вы, поручик, надругались над святым.
Хе-хе-хе…
Я незаметно для себя уснул, и мне приснилось, как я играю на белом, почему-то, рояле, стоящем в центре огромного зала и вдруг на самом интересном месте у меня запала клавиша ля четвёртой октавы. Я бью-бью по ней пальцем, а она не поднимается. Оказалось, звонил телефон. Мама беспокоилась, что сынок кушал весь день. Пришлось отчитываться. А такой хороший сон бы был, если бы не запала клавиша белого рояля.
Делать было нечего — телевизора у Семёныча дома тоже не было — и я забрался в кладовку, куда хозяин квартиры перетащил с работы всё, «что нажито непосильным трудом». Кое-что в его рабочей кандейке ещё осталось, но то был откровенный хлам или такое раритетное старьё, что даже у меня не хватало воображения, куда это можно пристроить. Однако вместо того чтобы ковыряться в железяках — мне надо было разобрать несколько старых динамиков — меня потянуло к старине и я снова пошёл в комнату с роялем.
Но сначала я померил шагами свою спальню и первую «тайную» комнату. Они оказались одинаковой длины. Зато следующая комната — до меня только сейчас дошло, что меня тревожило среди железяк — уходила в соседний дом номер десять по улице Пограничной, примыкающий к моему, но построенный отдельным зданием. Там и подъезд был со двора. И в этом дворе гакраз и находилась лёгкоатлетическая секция по прыжкам в высоту.
То есть, получалось, что у этой комнаты и выход должен был находиться в другом доме. Или вход… Это как смотреть. Осмотрев дверной проём я убедился, что в нём точно были две толстенные по метру стены. И то, что я принял за маленькую кухоньку, был просто межстеновой промежуток под эту кухоньку приспособленный.
Именно в комнате с роялем — под одной из его фигуристых ножек — обнаружился люк. Люк даже не был спрятан и только уложенный «ёлочкой», разрезанныйи когда-то хорошо подогнанный, но сейчас вспученный в месте стыка, паркет, выдал его наличие.
— Рояль не был бы роялем, если бы не был тяжёлым, — подумал я, вспоминая фильм «Ширли-Мырли» и Семёна Израилевича придавленного роялем. Опасаясь повторить судьбу папы главного героя фильма, рояль я передвигал осторожно, подложив под ножки плоские дольки картофелины.
Подковырнув паркет топором, я убрал закрывающую настоящий люк панель и увидел стальную пластину с бронзовым кольцом. Судя по размерам люка поднимать его надо было при помощи лебёдки, прикреплённой к потолку или какого-то приспособления в виде треноги. Однако я всё же привязал какую-то верёвку и попытался потянуть её вверх перед собой.
С первого раза не получилось. Тогда я нашёл какую-то доску, по одному её краю пропустил верёвку, а другой упёр в пол. Потянув верёвку через подобие коромысла, люк мне удалось сначала приподнять, а потом поставить вертикально и открыть чёрный зев лаза, в который уходила вполне себе обычная кованная винтовая лестница.
Поискав на стене «лишний» выключатель, я нашёл оный рядом с тем, с помощью которого включался абажур. Повернув второй ещё явно дореволюционный выключатель до характерного щелчка, я с удовлетворением отметил, что проём осветился. Лестница была такой же шикарной и надёжной, как диван. Ребристые ступеньки уходили не очень круто и не по минимальному радиусу, а раскручиваясь по мере опускания, переходя в простую лестницу, примыкающую к стене. В этом помещении хранились документы.
Это стало мне понятно с первого взгляда на ряды деревянных стеллажей, расположенных вдоль стен и уходящих к потолку. В стеллажах имелись выдвижные ящики с какими-то опознавательными маркерами в виде табличек. Всё как в архиве или в каталожном зале библиотеки.
Увидев стеллажи, я несколько расстроился, но в противоположной от люка стене вдруг разглядел обычную дверь и пошёл к ней, по пути проверяя, открыты ли ящики. Ящики свободно скользили по направляющим, лишь щелчком предупреждая о замыкании.
В двери торчал бронзовый ключ, который с трудом и лёгким скрипом провернулся, и дверь сразу чуть приоткрылась. Петли тоже оказались бронзовыми с какими-то деревянными прокладками и поэтому дверь, которую я потянул на себя, отворилась, даже не скрипнув. Основательность и предусмотрительность предков Семёныча меня восхитила.
Сразу за дверью ступеньки уходили вниз и, конечно же, в темноту.
* * *
— Семёныч, а ты меня усыновишь? — спросил я, улыбаясь, когда мы вышли из загса после их с матерью бракосочетания.
— Шутишь опять? — вздохнул мой уже официальный отчим.
— Нисколько. Мама поменяла фамилию. И я хочу быть Семёновым, а не Дряхловым. Усынови меня, а, Семёныч. Родной отец от меня отказался. Усынови, а?
— Так ты серьёзно⁈ — удивился отчим, нахмурившись.
— Абсолютно. И тогда я стану называть тебя не Семёныч, а папа.
Семёныч несколько раз сглотнул, пытаясь проглотить комок, образовавшийся в горле, потом прокашлялся и, нахмурясь, сказал:
— Если будешь себя плохо вести, буду драть! Не боишься?
Я покрутил головой и, рассмеявшись, сказал:
— А чего мне бояться? Зачем мне себя плохо вести? До сих пор, вроде, не вёл.
— Да? Ну, тогда усыновлю, если просишь.
— Так прямо сейчас и надо сделать, пока мы рядом с судом, — подсказал я. — Заявление написать, то, сё…
