носа.
Из уха.
И из левого глаза, ползла по щеке, оставляя темный след. А она туда же, про воспитание.
Страшная женщина.
— Не буду. Спасибо, — Миха платочек принял, чтобы не обижать. Но не удержавшись, поднес пальцы ко рту и лизнул. Надо же, царапины, глазом едва различимы, а кровят зверски.
И не останавливается.
Точно, странно.
Все тут странно.
Он облизал пальцы под укоризненным взглядом баронессы, но хотя бы кровь течь перестала. А платочек вернул.
— Вам нужнее. У вас тут вот, — он коснулся виска. — И вообще. Голова не болит?
— Болит. Немного. Терпимо.
Говорила она ровно. И лицо вроде не перекроило. Если повезет, обойдется без инсульта. Джер тоже выглядел вполне себе вменяемым. Только башкой потряс.
— Ну его, — сказал он тихо. А Миха, оглядевшись, — люди в зале постепенно приходили в себя, — напомнил:
— Клятву возьми.
— Мудрый совет, сын, — поддержала баронесса. И первой опустилась на колени.
Вот же…
Средневековье дремучее.
***
Клятва.
Слова. И снова слова. Очередная сгорбленная спина. Джер внимает. И главное, с полной серьезностью, то ли венец-таки мозги придавил, то ли все же воспитание сказалось, но слушает.
Руки в руках.
Клинок.
Капля крови на острие. И капля эта мажет и без того уже не слишком чистые пальцы барона. А он спешит оставить след на лбу клянущегося. Точно средневековье. Никакой гигиены.
Миха, признаться, заскучал немного.
Наверное, ему стоило бы отступить, куда-нибудь к стеночке, а то и вовсе выйти тихонько, не мешая людям приносить присягу, но он вот стоял.
Слушал.
Смотрел.
Пытался запомнить, но быстро бросил, ограничившись парой-тройкой характерных морд. Вот Арвис. Хмур и тоже сосредоточен. Подходит сразу после баронессы. И это говорит, что в местной иерархии Арвис занимает весьма высокое положение.
За ним следует стража.
И еще стража. Снова стража. Потом толстый мужичок с лысиной и ключами на поясе. Он дрожит и как-то слишком уж часто кланяется. За ним — женщина.
Снова мужчина.
И женщина.
Замковые слуги. Их слишком много. И мальчишка устал. Теперь Миха явно видит и эту усталость, и желание убраться куда подальше. Но клятва.
Слова.
Сила, которая становится свидетелем этих слов. Кровь. Крови слишком уж много. А еще кажется, что этот, людской поток, никогда не иссякнет. Однако нет. Вот робко, боясь оторвать взгляд от пола, подходит бледная девица. Её голос почти не слышен, а вид крови ввергает девицу в состояние, близкое к обмороку.
И все.
Почти.
— А маги, — Миха говорит негромко, но тишина в зале стоит гулкая и торжественная, а потому сказанные слова слышны всем. — Они не будут клясться?
— Нет, — Винченцо подходит. Он бледен и кажется на диво изможденным, не отпускает ощущение, что он вообще с трудом держится на ногах. А еще и сестрицу свою, пребывающую в полубессознательном состоянии, придерживает. — Мы не вассалы доброго барона. А потому и клятву подобную не приносим.
Плохо.
То есть слово он дал, еще там, в деревне, но каким-то оно ненадежным выглядело, что ли. Да и сестрица его присоединиться к обещаниям не спешила.
— С магами принято заключать договор, — пришла на помощь баронесса. Вот с чего она вдруг так подобрела-то? Главное, смотрит на Миху почти ласково. Впору начинать бояться. — И условия его всякий раз иные. Думаю, мы обсудим их позже. Как и то, что делать с… остальными.
А вот тут в голосе звякнула сталь.
— И твоей невестой.
— Девочку не обижать, — предупредил Миха. И как-то оно довольно угрожающе вышло. Баронесса хмыкнула и сказала:
— Де Варрены держат слово. И клянусь, что не умышляю зла против этого ребенка.
Какие все вокруг неумышляющие собрались.
Впору порадоваться.
А не выходит.
— А теперь, — баронесса хлопнула в ладоши. — Пора праздновать! Да будет пир! И Эльнус, пусть рабов тоже накормят досыта, выдели им бочку эля, пусть славят доброту господина.
Добрый господин посмотрел на Миху с тоской.
Кажется, мысль о грядущем пире его ничуть не вдохновляла. Вот и правильно. Пить надо меньше. Пить вообще не надо.
Детям особенно.
***
Миха принял чашу, поднесенную баронессой. Пригубил.
Яд?
Какой-то напиток, кисловатый, пахнущий перебродившими яблоками и самую малость — медом. Острый. Он оставляет на языке горечь и от первого глотка жажда лишь усиливается.
— Поверьте, здесь нет отравы, — баронесса смотрит в глаза.
— А где есть? — уточняет Миха.
Почему-то слова его принимают за шутку. И баронесса смеется, а с нею и Миара, которая пусть и бледна, но всяко выглядит лучше, чем прежде.
Зал преобразился.
В огромном камине наливались рубиновым цветом угли. Над ними протянулись тонкие вертела с птицей и кусками мяса. Запах его, пока легкий, приправленный ароматами трав, уже поплыл по залу, привлекая собак. Те суетились, спешили подобраться поближе к огню, но отступали. И мальчишки, которым поручено было вертела вращать, грозили псам палками.
Безумие.
Столы.
И баронский покрыт алой скатертью. Серебряные кувшины ловят отблески огня. Ровно горят факелы. И свечи. От этого и жарко, и душно.
Миха допивает чашу.
До дна.
И закусывает куском лепешки, который поднесла баронесса.
— Мы не враги, — сказала она тихо и покосилась на бледную магичку. — Теперь, когда венец признал за вами право…
Она осеклась, явно сообразив, что и без того сказала слишком много.
— Говорите уже, — Миха тоже посмотрел на магичку.
Она казалась совсем уж юной.
И растерянной.
И еще появилось вдруг желание её защитить. Правда, не понятно было, от кого защищать, но какая разница? Ото всех. В здешнем поганом мире женщинам тяжко.
Это на Миху выпивка так влияет?
Он потряс головой, избавляясь от несвойственной ему прежде жалости к магичке и баронессе, и барону. И вообще всему гребаному замку.
— Венец выбрал наследника, — баронесса теперь глядела прямо и с вызовом. — Однако если вы причините вред моему сыну, вас это не спасет.
— Не причиню.
Джер отмахнулся от кубка и сказал что-то, а что — не расслышать. Шумно сделалось вдруг. Заверещали, завопили разноголосые дудки, пытаясь вывести какую-то развеселую мелодию. В вой их вплелось дребезжание струн и хриплый рев рожков. Тут же застучали барабаны.
Собаки отозвались лаем.
Барон поднял кубок, который ему подали, приветствуя подданных. А баронесса протянула кусок хлеба.
— Ешьте, — сказала она. — Это древний обычай.
Местный хлеб был низким и кисловатым, с твердой, что панцирь, коркой, но Миха с благодарностью впился в горбушку зубами.
— Моя матушка, да примут боги душу её, говорила, что хлеб есть залог клятвы намерений.
Для Дикаря это было слишком сложно.
А вот хлеб он оценил.
И мясо.
Но хлеб больше. Там, дома, хлеба не было. Женщины пекли тонкие ломкие
