Мои спутники низко, касаясь утоптанного до каменной твёрдости засыпанного потемневшей соломой пола, поклонились. В просторной длинной комнате стало тихо. В каменном очаге слегка потрескивали дрова, шипел сквозь зубы дружинник Антан, баюкающий обмотанную кровавыми тряпками правую руку, жвиркал оселком по трофейному мечу не сводящий с нас глаз паныч Франта. Ещё двое, видимо назначенные в смену караульным, устроившись на широких лавках, посапывая, использовали отведённое время отдыха перед заступлением на пост для сна. Остальные члены отряда, за исключением часовых, были заняты вне стен дружинного дома. Кто занимался очищением территории от ненужных покойным владельцам вещей, кто тесно общался с женщинами из дворовой челяди, причём, поскольку визга и воплей не было слышно, означенные женщины ничего против не имели.
Покопошившись толстыми пальцами в затянутом шнурке, Жбан, наконец, вытряхнул из кошелька раскатившееся по столу содержимое. Разровнял ладонью, прикидывая что–то в уме, после чего, кашлянув, вновь внимательно посмотрел на нашу троицу:
— Добро, кухарь, хвалю. В дуван пойдёт, чтоб всем по справедливости да обычаю досталось. И тебе от иной добычи приварок будет: ещё никто не говорил, что у Яна Жбана длань всё к себе гребёт.
Але ж поведай, отколь у тебя в сих местах знакомцы объявились, коль ты жатецкий гражанин? И отчего вдруг они во Влченишеве тебе повстречались, который на отшибе стоит, а не в Пражском Граде, наприклад, где своего люда тьма — тысяч с десять будет, да прохожих с проезжими за год бывает не менее, ежели не поболе? Ну и просвети нас с Франеком, помимо прочего, с чего это знакомцы твои аки пни стоят, слова не молвят? Не безъязыки ли? А коль так — то за какую вину их обезгласили?
Вновь отвесив поклон, продублированный за моей спиной каликами, и мысленно постучав по дереву на удачу, разъясняю ситуацию:
— Тут дело такое, шановный пан: я, конечно, из Жатеца, да вот только случалось и по другим местам походить, как мы вот сейчас от дома ушли, а в Прагу пока что не добрались. Вот по весне с ними и повстречался. А в поруб они угодили злой волей врагов наших и за вызволение своё готовы твоей милости отслужить. Так ведь? — повернулся я к Повале.
— Истинно так! Прими, пан, до себя!
— Ну, а безъязыкими их не назовёшь. Просто речь нашу разумеют слабо, с Руси они родом оба.
— Вот как? С Руси, молвишь? Так–так… А ну–ка, соколики, поведайте–ка мне, коль не безъязыки, какими ветрами вас с Руси к нам занесло? Чего схизматикам на богемской земле занадобилось?
— Чёрным ветром занесло нас сюда, — вновь отвесив земной поклон, степенно ответил Повала. — Нам бы в своём краю на волюшке промеж друзей да сродственников гораздо способнее, ан не в нашей то воле сталось. Сам ведаешь: монгол со всего десяту долю берёт: и с хлебов, и с закромов, и с серебра, и с железа, и с коней, и с людей. Так и нас вот с Верещагою от родных гнёзд оторвали, дабы по жребию в Орду погнать. Ивана–от с земель новогородских, меня же, грешного, — с‑под Владимира. Хоть и врозь шли, ан к одной доле пришли. Девок монголы допрежь всех отделили, да погнали к своим кочевьям, в те ж края и мастеров знатных отправили: камнерезов да плотников, да зодчих, да изографов, да ковалей. Сказывали — дескать, возводят на волжских берегах ханские сараи да вежи каменные, гнёзда чёрные.
Ну, а тех, кто остался, поделили надвое по ухваткам: кто половчее, да силушкой не обделён — тех в оружный хашар, а увальней да бестолковых — в хашар тягловый и погнали на заход солнышка. На Дунае–реке нас, наконец, в монгольское войско пригнали. А уж там–то мы с Иваном и встренулись, когда по десяткам да сотням развели. Какую–никакую зброю ратную выдали: всё больше копья, да топоры псковского дела из тех, что ковали наши десятой долей на дань отделили. Кое–кому ещё повезло — щиты треснутые да шлемы битые, с покойников снятые, достались.
Седмиц пять учили нас десятники да малые сотники бою да строю, да не доучили: как раз хан Батбаяр собрался тумен на подкрепление основного монгольского войска вести. Ну, и наш хашар — туда же погнали, что оружный, что тягловый.
Хоть и не быстро, ан добрались мы до войска Цыбен–хана, которое в немецких да франкских землях в ту пору ратилось. Ну, а там дело известное: когда в чистом поле войско на войско сходятся — оружный хашар в передовой полк ставят, чтоб латынцы в броне в нас увязли, ко граду какому аль крепости Цыбен–хан подойдёт — мужики из тяглового хашара под стрелами да камнями франкскими рвы мостят да пороком ворота крушат, а вслед за ними и мы спешим на стену влезть аль во врата ворваться. Ну, а монголы–то, известное дело, к пешему бою способны не ахти как, они уж за нашими спинами держатся. Как треснет вражья оборона, ан они тут как тут: и легкоконные сотни, и панцырные — все скрозь наималую дыру через строй франков аль бургундов проламываются — да и давай крушить да стрелить! Нам–то они луков не доверяли. Кичились, псы: дескать, то лишь кровным монголам дозволено… Хотя, по правде сказать, хоть и гибло наших в том клятом хашаре немало, ан добычу на нас делили по–божески. Уже после первого боя я из дувана получил добрую рубаху бычьей кожи заместо панцыря, да наручи, ну и сребра толику. Понятно, что десятники набрали поболе, а сотники и ещё более, и не только зброей да сребром, а и ясырь побрали. Вот так мы по той Бургундии гулеванили поболе года, а после пути наши с монголами поразошлись. Врозь шли мы на Русь, да вышло так, что вновь повстречались с Иваном да ещё с одним побратимом — убили того здешние недавно… А после уж, твоя милость, в пути с Максом спознались. Это как раз по весне было, здешние оратаи зябь подымали, а вот на какого святого — не припомню. Ну, а после уж под Братиславою Имрё–бек нас поимал, да сюда пригнал: с той поры мы в порубе и маялись… Исполать тебе, милостивец, за избавление от сих узилищ, за тебя и людей твоих до скончания живота отныне стоять будем и за здравие Бога молить!
— Эвон, значит, как… — Земан отложил в сторону нож, остриём которого во время рассказа Ильи вычерчивал на поверхности стола ромбики и завитушки. И ткнул пальцем на Ивана Верещагу. — А ты почто молчишь, одноглазый? Так ли то было?
— Воистину так, милостивый пан. Ни в цём не покривил тебе Илейка, на том крест целую! — Вытянув за засаленный гайтан из–под прелой рубахи деревянный крестик, и размашисто перекрестившись двумя перстами, увечный воин приложил его к обожжённым смолой губам.
— Выходит, что вы двое цыбенхановы люди. Почто же вас Имрё—Плешивец имал, раз вы под защитой чингизовой Ясы стоите? Не ясно мне сие…
— Люди мы русские, в войско Цыбен–хана неволею взяты. Служили верно, так инаце и не можливо — трусам да бегунцам монголы казнь уциняют лютую, за каждого его десяток головами платит, а за десяток — вся сотня. Да только басурмане нас сами изгнали: меня увецного оставили после штурма Дижона–града, дескать, коль не помру, так оклемаюсь, а Илейке руку усекли за то, цто вздумал арбалетной стрельбе поуциться. Ведаешь сам: не любят они того. Добро ещё, цто длань, а не главу снесли, ироды. Таково–то им служить! Ну, да ужо придёт цас, сквитаемся!
Обгорелое лицо Верещаги перекосилось, единственный уцелевший глаз мстительно сверкнул в свете очага, костяшки на сжатых кулаках побелели от напряжения.
— Допустим, так оно и есть… — Старый Ян Жбан явно пребывал в замешательстве, не зная, поверить ли освобождённым русичам или своей паранойе. — Допустим, были вы в хашаре… А кто там сейчас тёмником?
Калики в замешательстве переглянулись. Пожав плечами, дескать — ничего не понимаю — Илья вновь учтиво поклонился:
— Прости, милостивый пан, но сколь мы в том хашаре не были, а про тёмника тамошнего слыхать не доводилось. Тумены–то сплошь монгольские, а нас отдельно считали, не рабами, но и не вольными. Люд–то в каждой битве косило сотнями, а подкрепления с разных земель, под ханской рукой лежащих, еле хватало убыль восполнить. Так что набиралось нас не более четырёх тысяч с небольшим зараз. Тысячниками же поставлены были Чимэд–хан, Хабтагай–хан, Судар и Сэбэк.
— Вот как… Сэбэка с Сударом помню, храбрые и умные кмети. В былые времена Сэбэк у нас старшим сотником был. Теперь, выходит, до тысячника поднялся? Добро… Не врёте, выходит.
А раз не врёте, да и мастер Макс за вас стоит, так вот вам мой сказ: в замке этом мы долго не задержимся. Другие дела окончить нужно. Так что всё, что можно, вывезем, хлопов истинному владельцу Влченишева вернём, а здесь всё дымом пойдёт, дабы Плешивцу не оставлять. А то ишь, взял волю бусурманский выкормыш: у чешских панов именье отымать! Вам же, коль вы не здешние, да и пользы с вас, кривых да культяпых, не много, дозволяю платье с убитых нечестивцев взамен вашего рванья подобрать, ножи с топорами да харчей сколько унесёте. И ступайте отсель прочь, пока Имрёвы людишки вновь не наскочили. А про то, что здесь видали — забудьте до поры. Ступайте!
