Девушка, глядя на мирно беседующих мужчин, немного успокоилась. Павел выглядел добропорядочным мсье в чесучовом костюме. Глядя на лицо девушки, он подсказал:
– Матвей, ты бы сделал свинцовые примочки, быстрее заживет.
Девушку хоть немного надо было привести в порядок. Матвей завел ее в аптеку, умыл под рукомойником, к кровоподтекам приложил примочки, усадил на стул. Надо решать, причем срочно, что с ней делать. Просто выгнать на улицу – жестоко. Она ни языка не знает, ни города, у нее нет денег, чтобы покушать или снять каюту на корабле, идущем в Париж. Привести домой? Родители будут против. Она не жена, а неизвестно кто, судя по виду – попрошайка. Всех не накормить, не обогреть.
Вернуть ее в Париж в прежнее время можно, если произнести сочетание цифр. Но что ее ждет? Соседи знают, что ее признали ведьмой, приговорили к сожжению и она исчезла неведомым образом. И если появится вновь, то сразу донесут. Приговор уже был, и его приведут в исполнение. Как мог, Матвей постарался взвесить все эти доводы. Трудно, если не владеешь языком свободно, в полном словарном объеме.
– Тебя как звать?
– Мари.
Имя во Франции распространенное.
Но сначала надо было поесть. Когда он сыт, мозги работают лучше, вопреки поговорке «Сытое брюхо к учению глухо». Утром перед казнью не кормили, да и трое суток в камере аббатства еда была скудной.
Матвей достал небольшую заначку из тайника.
– Вставай, пойдем поедим…
Девушка засеменила рядом, держась за подол его куртки, – боялась отстать. И смотрела по сторонам – на людей, на кареты, на дома. Хорошо, что харчевня была через три дома от аптеки. Матвей заказал гречневую кашу, жареную на вертеле курицу и сыту медовую. Все принесли с пылу с жару. Однако он не учел, что в Европе гречневую кашу не знают, а позже будут выращивать гречиху на корм домашней птице. Но Матвей начал активно работать ложкой, голодная Мари осторожно попробовала – понравилось. Голод не тетка, пирожка не даст. Потому оба опустошили свои миски почти одновременно. Принялись за курицу. Матвей честно разрезал ее пополам. Обед проходил в молчании, очень уж хотелось есть обоим.
Когда от курицы остались только обглоданные косточки, Матвей не спеша отхлебнул сыту. Привычка у него была – еду в конце столования запивать чаем либо сытой. Глядя на него, Мари взяла кружку, понюхала, отхлебнула и постепенно выпила. Ничего, пусть привыкает к русской еде. Матвей задумался. Главная проблема – куда определить Мари? Ей где-то надо жить, есть, работать. А чтобы работать, надо хотя бы язык знать. И досада была оттого, что девушка с ним перенеслась и теперь забот полон рот будет, а с другой стороны – жалость и сочувствие. Если бы она сгорела, кому было бы лучше? И Матвея ждала бы жуткая участь. Назад закинуть – не вариант, убьют, тем более приговор уже есть.
Пока сидел, придумал сказку. Дескать, девушка прибыла в город на торговом судне, сошла посмотреть город, а судно ушло. Не очень убедительно, но лучше в голову ничего не приходило. И девушка, поняв, что Матвей не желает ей зла, смотрела на него с надеждой.
Все же решил идти домой. Еще одно место на лавке найдется, как и кусок хлеба. Сойдут синяки, душой окрепнет, язык выучит, работать пойдет. Морально отойти надо. На что Матвей парень, но суд и едва не состоявшаяся казнь и ему изрядно кровь попортили. Едва в живых остался! Другие за долгую жизнь через такие испытания не проходят.
Вопреки ожиданиям и опасениям, дома Мари встретили благожелательно. Мама Матвея сразу заохала:
– Ой, бедняжка! Это кто же тебя так побил?
Мама тут же распарила травы, наложила из них маску на лицо.
Папа хмыкнул:
– Она немая?
– Почему? Иноземка, из самого Парижу!
– Ладно, пущай оклемается. Она, случаем, не воровка?
– Пап, а чего у нас воровать?
– Это верно.
Так и прижилась Мари в квартире доходного дома. Называли ее по-русски – Марией. Она быстро изучала русский язык, особенно обиходные слова. Матвей учил ее по вечерам читать и считать. А то семнадцать лет – и безграмотная. Мари присмотрелась к труду мамы Матвея (она белошвейкой была), стала помогать. Мама помощницей была довольна. Но мыться, как русские, раз в неделю в бане, девушка не любила – не принято так было в Европе, хотя и считала она себя культурной и просвещенной. После неожиданного посещения Франции и германских земель пиетет Матвея перед Европой угас.
Кстати, когда Матвей в первый день после необычного вояжа пришел на службу в аптеку, Пель косился подозрительно, потом спросил:
– Ты где так ухитрился загореть? Вроде в пятницу и субботу я тебя видел бледнолицым.
– Родне помогал лодку смолить на Лисьем мысу.
Да, близ воды загар почему-то быстрее ложится. Пель успокоился.
Матвею на цифры на башне смотреть не хочется, через них едва живота не лишился. А через неделю снова становой пристав пожаловал.
– Опять жильцы соседних домов жалобы пишут. Якобы твари невиданные летают, шумят, крыльями хлопают, спать мешают. Дозволь, Василий Васильевич, здание осмотреть.
– Я сопровожу, – предложил Пель.
И чердак показал, и по всем комнатам провел, даже в подвал спускались. Да не видно никаких тварей! Пристав фуражку снял, лысину платком вытер. А Пель в фуражку ассигнацию ловко сунул. Пристав сделал вид, что денежку не видел, фуражку надел.
– Ты вот что, Василий Васильевич! Даже если и есть у тебя какие-нибудь твари, сделай их невидимыми, что ли! Я в рапорте напишу, что дом с пристрастием осмотрен и не найдено ничего предосудительного.
Пристав ушел. Пель перевел дух. Пристав был человеком разумным, понимал, что никаких грифонов в природе не существует, но отреагировать на жалобу обязан – положено так.
Месяца два прошло с благополучного спасения и возвращения Матвея и Мари. Уже успокоились оба. У Мари зажили все ссадины и синяки, она оказалась вполне красивой девушкой. В один из дней, подходя к двери квартиры, Матвей услышал звонкий, заливистый, как колокольчик, смех. Вошел, в квартире только мама и девушка.
– Кто смеялся?
– Я, – потупилась Мари.
Матвей в первый раз слышал ее смех. Видимо, отпустили страшные воспоминания, забылся весь пережитый ужас. И такую симпатягу хотели сжечь? Не потому ли в Европе с трудом найдешь красавицу, что погубили всех? Эх, мужики, не смогли защитить своих женщин!
Однако Матвей предостерег Мари:
– На людях либо не крестись и посещай католический храм, на Невском проспекте есть. Либо в православие переходи.
Мари вытянула из-за выреза платья медную цепочку, а на ней крестика нет.
– Не верю я больше ни в какую религию. Был бы Господь, он не дозволил бы казнить невиновных. И не заставляй, а то уйду!
Матвей и сам сомневался в существовании Бога. Если он есть, то почему допускает жестокости, причем со стороны церкви? Однако крест не снимал и иногда службы посещал, но уже безо всякого рвения, и пожертвований, как раньше, не делал. Конечно, не купец он и пожертвования были скромные (копейка, две), но заработанные, оторванные от насущных нужд – рубаху купить либо починить туфли. Родителям о своих сомнениях не говорил, ибо истинно верующие были, посещали все службы, блюли посты.
Было интересно поговорить с Мари, она уже разговорный язык освоила. А подружек у нее не было. Днем шила с матерью Матвея, а вечером помогала дома по хозяйству. Может быть, она и выходила бы прогуляться, но первое время не знала языка, стеснялась, а как освоила, оказалось, общаться с Матвеем интересно. С подружками в Париже все разговоры были о нарядах да выгодном женихе. А выше головы не прыгнешь. Если родилась простолюдинкой, за дворянина замуж не получится выйти, не ровня, да и просто за богатого. Обычно родители подбирали пару из ровни. Богатство ведь преумножения требует, деньги к деньгам идут.
А с Матвеем по воскресеньям они по городу ходили. Петербург оказался куда красивее и чище Парижа. Здесь никто мусор из окон не выбрасывал и помои под ноги не выливал. По проспектам дамы и господа в нарядах ходят. Мари фасоны старалась запомнить. И по торговым лавкам город Парижу не уступал. Имея деньги, купить можно было все. Правда, на дворцы дворянские посмотреть только снаружи можно, а во двор заглянуть, ежели ворота для выезда кареты открывались. По родителям девушка скучала, но с каждым месяцем все меньше. Не прокляли ли они ее, когда Мари ведьмой объявили?
