— Да вы садитесь, вы садитесь, Феликс Эдмундович. Выпейте водочки, помяните с нами Ильича! — немного суетливо сказал Рыков. — Выпейте, закусите, чем богаты, отдохните…
— Благодарю, Алексей Иванович, не могу. Если я сяду, да еще выпью — свалюсь, и буду спать три дня. А дел много, неотложных, — и он повернулся к выходу.
— Я тебя провожу, Якуб. Кое-что уточнить хочу, — сказал Сталин, и они вышли вместе.
Мороз, хоть и ослаб немного, но оставался лютым, однако это не мешало. Огонь грел изнутри, огонь революции.
— Так что случилось в Горках? — спросил Сталин.
— Взяли мы Горки, Коба, взяли. Как не взять. Подогнали две цистерны хлора, и пустили прямо по ветру на усадьбу. Вчера к ночи. А сегодня утром, когда газ рассеялся, взяли приступом.
— Никого живого не оставили?
— Некого было оставлять, Коба. Пустые Горки. Никого нет. Никогошеньки. Ни Ильича, ни Кати, никого.
— Куда же все делись?
— Ушли. Не могли же они улететь, значит, ушли.
— Как же их выпустили?
— Газы. С подветренной стороны все и разбежались. Хлор — это хлор.
— Так кто же держал оборону?
— Не знаю, Коба. Но обязательно узнаю. Работаем в этом направлении. Ищем. По месту жительства персонала — засады. Ведём активный опрос населения соседних деревень. Ну, и всё остальное. Найдём.
— Посмотрим, посмотрим. Ленин ушел, Катя ушла, врачи ушли, повара с парикмахерами ушли, и неведомые бойцы ушли. Как в русской сказке о Колобке. А что в Питере?
— Не видели там Ленина. Никто не видел.
— А кого видели? Ты расскажи, что мне, из тебя клещами тянуть?
— Расскажу — не поверишь, Коба.
— Ты попробуй, я и поверю. Я доверчивый.
— Тогда слушай. В гостиницу «Интернациональ» пришли двое, с мандатами. Требуют, чтобы поселили в пятом номере. Мандаты серьезные, а те двое еще серьезнее. Один — высоченный негр в роскошной шубе, другой — турок с саблей. Чистый интернационал. Но все насчет турка и негра предупреждены, мы успели. Их отвели в номер, и тут же телефонировали на Гороховую, приезжайте.
Те и приехали, шесть человек, все при маузерах. И быстро-быстро в номер. Пятый номер. Тут стрельба и началась, как из пулемета. Шесть маузеров, это сила. И сразу пожар. Оперативники выскочили, а негр с турком нет. Ну, поначалу подумали, что нет.
Да только через десять минут новость: двое, негр и турок, захватили трамвай. У негра пулемет Шоша, а турок саблею машет. Вскочили в вагон и закричали: кто готов умереть за Ленина, оставайтесь, остальные вон.
Все вон и вышли. А они поехали дальше, едут, и кричат, да так громко, что за сто шагов слышно.
— Что же кричат?
— Мол, Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить. И в воздух короткие очереди. За ними, конечно, погоню организовали, но держатся в отдалении — какой-никакой, а пулемёт. Потом видят — трамвай стоит. Заглянули в вагон — никого.
— Исчезли, значит.
— Если бы. В полдень негр и турок пришли на Гороховую. Сами. Без пулемёта. Негр этак вежливо говорит, что у них дело к гражданину Мессингу, и тот их ждет. Так оно и было, ждал Мессинг.
Отвели их к Мессингу, а потом… — Дзержинский замолчал.
— И что потом?
— А потом совсем странное. Вся Гороховая вдруг запела.
— Что же они пели? «Интернационал»?
— Нет, какую-то неизвестную песню, — Дзержинский достал блокнот. — Вот:
Ленин всегда живой,
Ленин всегда с тобой
В горе, в надежде и радости.
Ленин в твоей весне,
В каждом счастливом дне,
Ленин в тебе и во мне!
— Однако! — только и сказал Сталин.
— Они и сейчас поют. Пятый день, — добавил Дзержинский. — Позвали для консультации профессора Бехтерева. Тот считает, что это типичный случай массовой истерии на почве скорби по вождю.
— Бехтерев? Профессор? Нужно запомнить. А что дальше было с негром и турком?
— Тут след обрывается. Никакой возможности спросить нет — в ответ они поют. Допоют до конца, и снова:
Ленин всегда живой…
— А песня-то неплохая, а, Якуб? — вдруг усмехнулся Сталин.
— Может, и неплохая, да только Гороховая сейчас не работает, а распевает.
— Подождем. Кончится завод — и замолчат. Соловья песнями не кормят. Что думаешь делать дальше?
— Работать. Искать.
— Только тихо ищи. А то, бывает, лекарство хуже болезни. Начнешь искать Ленина, тут слухи и пойдут.
— Мы же не Ленина ищем. Мы ищем негра, турка, а еще негодяя, который гримируется под Ленина с контрреволюционными целями.
— Не мне тебя учить, Якуб, но я бы не напирал на негодяя. Негра ищем, турка ищем, а Ленина… Тоже ищем, но очень, очень осторожно. Только самые доверенные люди пусть ищут.
— Спасибо, Коба, я бы сам в жизни не догадался, — ответил Дзержинский
Глава 13
8 февраля 1924 года, пятница
Тысяча глаз Коминтерна
Он шёл скорым упругим шагом, шёл и радовался, хотя радоваться было нечему — за ним увязался шпик.
Но разве шпик, идущий по пятам — это впервые? Да и шпик-то плохонький, не чета прежним, царским. Скорее, даже не профессионал, а жалкий аматёр. Одет неподобающе, слишком легко и слишком небрежно для этой части города, выделяется. И в скверной физической форме: они прошли шесть кварталов, и шпик явно устал: перестал шифроваться, режет углы, отстаёт.
Сам-то он нисколько не устал. Здорово чувствовать себя здоровым! Как в лучшие времена! А какие у него были лучшие времена? В Цюрихе? В Лонжюмо? Нет, пожалуй, в Шушенском. Полурастительное существование, но есть прелесть и в таковом. Спешить некуда, опасаться нечего. Идиотизм деревенской жизни? Но он же в Шушенском не пахал, не сеял, не строил. То есть строить-то строил, планы. И написал «Развитие капитализма». Ничего лучше потом уже не написалось — спешка, спешка, спешка. Ну, посмотрим.
Оторвать хвост дело не трудное, но Ильич не спешил. Кто к нему приставил такого скверного шпика? Финны? Какие финны? Правительство? Однозначно нет: таких филеров держать на службе не будут. Частное агентство «Дышу на ладан»?
Да и кому он вообще понадобился, американский художник Бен Рабин? Это нужно выяснить. И выяснить прямо сейчас.
Ильич зашёл в антикварную лавку. Скорее, лавку старьевщика. Зашёл, и через полминуты вышел, почти столкнувшись с преследователем.
— Почему вы за мною ходите? — спросил он по-английски
Шпик, поношенный человек лет пятидесяти, попятился.
— Не… Не понимаю.
Ильич повторил по-немецки.
— Не понимаю я…
Свой брат-русак, кто ж ещё.
Тогда он спросил по-русски, но с нарочитым акцентом.
— Я… Я обознался. Принял вас за другого… — он помолчал, вглядываясь в лицо Ильича, потом неуверенно сказал:
— Товарищ Ленин, это вы? Вас трудно узнать в гриме.
— Ленин? Какой Ленин? — строго произнёс Ильич. — Тот, который недавно скончался?
— Знаете, — зачастил преследователь, и попытался схватить Ленина за рукав пальто рукой без перчатки, видны были неухоженные ногти. Ильич легко отвел руку. Приятно, приятно быть сильным!
— Знаете, за вас объявлена награда! Сто британских фунтов! — выпалил шпик.
— За кого «за вас»?
— За человека, который будет выдавать себя за Ленина! — от преследователя несло застарелым перегаром. Вид человек производил жалкий, и в то же время опасный, как больная бешеная крыса.
— И кто здесь выдает себя за Ленина?
— Или похож на Ленина! — торжествующе заключила крыса. — Я вас узнал! Я вас видел, тогда, в семнадцатом году! Только тогда вы были старше!
— А сейчас, выходит, помолодел?
— Грим! Молодильный грим! — но крыса сказала это без подъема. Видно, пригляделась и видит — перед ним человек не старше сорока. Какое не старше — моложе!
По документам Бен Рабину тридцать девять. Но документы документами, а факт на лице. Тридцать девять? Ну, может быть. А может, тридцать пять. Эти американцы хорошо выглядят — думал Ильич за крысу. Или за полицейского. Какой такой Ленин, Ленин старик. То есть Ленин мёртв, но перед смертью был больным стариком. Совсем стариком, которому дети писали «дорогой дедушка Ленин, поскорее поправляйся!».
