нижнего среднего класса.
Ильичу ювелира рекомендовал старый партийный товарищ, из-за болезни отошедший от активной работы ещё перед войной, поселившийся в Париже и живущий на наследство, полученное в двенадцатом году. Может, и не из-за болезни отошёл от активной работы, а из-за наследства? Теперь уже неважно. Ювелир социалистом не был, социалистам не сочувствовал, и уже этим заслуживал доверия. Потому Ильич к нему и пришёл. Принес бриллиантик — оценить, продать. Выбрал поменьше. Незачем вводить в искушение.
— Присаживайтесь, присаживайтесь, — ювелир усадил Ильича на видавший виды стул, сам же, вставив в глаз лупу, принялся рассматривать бриллиант, поместив тот на бархотку. Потом пинцетом переместил камень на чашечку весов.
— Что ж, камень неплохой. Не самый хороший, нет, но неплохой. До войны за этот камень вы бы могли выручить… — ювелир сделал паузу, — скажем, тысячу франков. Может быть, даже тысячу двести. Полновесных довоенных франков. Но! — ювелир направил указательный палец левой руки в потолок. — Но была война. И теперь спрос на драгоценности упал, а предложение, напротив, выросло. Вы знаете, сколько всяких интересных штучек привезли с собой русские? Множество, уверяю вас, множество. От самых простеньких, до очень, очень искусных. Привезли, и продолжают везти. Только теперь не графы, не князья, а новая советская знать. И агенты Коминтерна. Знаете, как узнают агентов Коминтерна? Они первым делом обращают драгоценности в наличность. Значит, что мы имеем? Продавцы бриллиантов есть, и в избытке. А с покупателями неважно. Те же русские до войны были очень хорошими покупателями, ценили и работу, и размеры. Где те русские? Подданные императора Вильгельма тоже покупали немало, но где они теперь? И Вена, Прага, Будапешт не брезговали нашей работой, но — увы, увы, увы. А французы… Вы знаете, как умеют торговаться французы? Уверяю вас, превосходно умеют!
Долгие разговоры, слишком долгие для ювелира.
— Так какова же ваша оценка? — спросил он, обрывая Брейлихса.
— Я… Я бы дал вам тысячу франков — прямо сейчас. Но, конечно, эта тысяча франков далеко не та, что была до войны.
— Я подумаю, — сказал Ильич, забирая бриллиантик, пряча его в крохотный мешочек, а мешочек — в кишень побольше, а кишень — во внутренний карман пальто.
— Разумеется. Дам бесплатный совет: если есть возможность подождать — подождите. Через год, самое большое через два, бриллианты подорожают, и подорожают сильно, так что если камней у вас много — не продавайте все. Если, конечно, вы не агент Коминтерна.
— Я совершенно точно не агент Коминтерна, — сухо ответил Ильич.
И откланялся.
Было в ювелире что-то странное. Словоохотливость? И это, да. А ещё? Обращение к женщине насчет больного племянника Жоржа. Упоминание имени казалось излишним, у неё что, несколько племянников болеют? Тогда зачем выделять Жоржа?
Тем временем стемнело, и фонарь, хоть и электрический, освещал лишь небольшую часть улицы. Да к тому же ещё и туман!
Ильич ускорил шаги, но не прошел он и четверти квартала, как на него набросились двое негодяев. Вот вам и племянники Жоржи!
Он уже готов был бежать, как тело вдруг перестало повиноваться Ильичу. Почти перестало. Почти автоматически, словно тысячекратно отработанным движением, он сломал руку одному негодяю, и ослепил второго. Вот так взял — и ослепил. Может быть, и восстановится зрение, но он сомневался.
Идя по улице, он прислушивался к себе. Какие ещё неожиданности таит его тело? Нет, он, конечно, рад, что остался жив, цел, и при кошельке, но откуда, откуда эта ловкость и эта жестокость?
Жестокость, ха. Повесить, непременно повесить, дабы народ видел — вот как следовало поступить с этими негодяями.
При свете фонаря он осмотрел трофеи. Нет, никаких документов при них не было, и это хорошо. Не полицейские. Денег… Денег на ужин в ресторане хватит. Вот сейчас он придёт домой, то есть на снятую квартиру, и поведет Надю в ресторан. Заслужил.
Ильич задумался. Ну, зачем Наде ресторан? Это будет против правил конспирации. Агенты Коминтерна наверное имеют и словесный портрет, и фотокарточки. Её обнаружат, а с ней обнаружат и его, Ильича. Сам-то он на прежние фотокарточки похож мало, он специально фотографировался у мастера светописи, для сравнения. Скорее, его можно принять за племянника прежнего Ленина, тридцати пяти лет от роду. И Надя ему не в жены годится, а в матери.
Да, проблема Фауста. Тот, помолодев, забыл о науке, и пустился во все тяжкие: Маргариту соблазнил, предался разгульной жизни. Гёте нечувствительно подтвердил постулат, что бытие определяет сознание. Молодое тело требует своего!
Ну, он-то не Фауст. У него есть цель, по сравнению с которой все маргариты мира — пустяк. Однако проблема решаема, и очень даже решаема. Надю… Надю он пошлёт в Лондон, пусть организует Лондонский Центр. В Лондоне её достать много труднее, чем здесь, в Париже.
Ну, а сам… Для начала, поужинает в хорошем ресторане.
Глава 15
5 февраля 1924 года, пятница
Рокировка
Утренний Париж — как утренняя девка после трудовой ночи. Без кремов, притираний, помад, растрепанная — но живая, веселая и готовая к новому дню. Сейчас приведет себя в порядок, выпьет утренний кофе с круассаном, наденет подходящий наряд, и пойдет… куда они ходят по утрам? У них, верно, есть клуб весёлых девиц, в каком-нибудь дешевом кафе, где они обмениваются новостями, делятся удачами и неудачами, адресами, где можно купить задешево нужные предметы ремесла — помады, духи, белье, да мало ли что…
Ильич шел пешком. Не потому, что не было денег на фиакр, хотя да, их не было. Истратил всё до сантима. Но ему и просто хотелось пройтись. Нравилось ощущение силы, энергии, нравились и мысли, идущие полноводной рекой, а не пересыхающим ручейком, как в последние годы.
Веселая ночь — оно, конечно, не украшает, но и не укоряет. Революционер не машина, он человек, и ничего человеческое ему не чуждо. В ресторации к нему подсела милая барышня, они поладили, и вот теперь он возвращается домой. Ну, а что вы хотите? Он молод, здоров, и природа требует своё. А идти против природы без веской причины глупо. А веской причины не было. Надя должна понять. О прощении речи нет, какое может быть прощение? Он плевать хотел на буржуазную мораль и десять лет назад. А уж сейчас… Пусть посмотрит в зеркало, и всё поймёт. Да она и десять лет назад всё понимала.
К дому, что они сняли, он подошел в то время, когда мелкие клерки дружно, как по знаку дирижера, высыпали на улицы, чтобы идти, зарабатывать свои франки. Неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом они вкладывали свои сантимы в будущую ренту, мечтая об обеспеченной старости. Вкладывайте, вкладывайте. Придет революция, и все ваши вклады обратятся в пыль. Так что правы те, кто живет весело и сейчас, ест ананасы и жует рябчиков. Покуда есть ананасы, рябчики и зубы.
Он провел языком по зубам. Выросли. Выросли новые, здоровые зубы, зубы, жадные до мяса во всех видах. А у Нади зубы… Эх, да что говорить.
Мимо проехал таксомотор. Говорят, шоферами здесь работают Великие князья, а с ними и простые князья и графы. Врут. Врут на девяносто процентов. Таксомоторов в Париже много, где на всех князей набрать?
А вот он, Ильич, он бы мог в случае нужды работать таксистом? В Горках он брал уроки вождения у шоферов, и те хвалили, говорили, что получается отменно. Может, и преувеличивали, льстили, но он немало верст накрутил по дорогам вокруг Горок. Вернее, миль, одометр на его автомобилях был в милях. Но то — тогда. Сейчас же у него и реакция много лучше, и выносливость, и вообще… так что да, он бы мог стать шофером, и шофером хорошим. Из лучших. Хоть в гараж Предсовнаркома иди, возьмут!
Но нет в Париже гаража Предсовнаркома. И Предсовнаркома нет, и самого Совнаркома нет. Пока нет.
Уже открыты первые кофейни, и клерки-парижане заскакивали в них, выпить чашечку кофе перед монотонным днём.
