Кроме того, часть вещей я распихал по карманам разгрузочного жилета. Подобные жилеты с подачи Тропинина появились в колониях давно. Сперва как часть экипировки его мушкетеров они постепенно завоевали популярность среди обычных людей — трапперов, лесорубов, моряков.
— Ну, двинулись, чечако! — громко кликнул я.
Индейцы обернулись. Не знаю, поняли они нет или нет. Доверять более поздней литературе в этом деле не стоило.
— Столько лет мечтал ввернуть это словечко, — пояснил я им.
Большая колонна потянулась вверх по правому берегу реки. Под ногами уже шуршали желтые листья, но над головой ещё полно было зелени. Лес сперва походил на ветлужские чащи — хвоя и листья, сырые стволы, мхи, грибы, но постепенно становился горным, похожим на леса Восточной Сибири. Старательскую тропу ещё не проторили, туристические указатели тем более не стояли на каждом повороте, не размечены были места для лагерей и привалов. Я знал лишь общее направление (путь в этом смысле был довольно простым), но на карте не увидишь каждого завала из камня, удобного брода через ручей или реку, прохода среди камней.
К счастью с нами шли индейцы чилкат, которые использовали этот путь задолго до золотоискателей. До конца мы им не доверяли, поэтому Раш организовал боевое охранение, рассылая вперед разведчиков, выставляя пикеты во время привалов и ночевок, отправляя сопровождение с носильщиками. До Юкона людей хватало на всё, а дальше, как я надеялся, будет легче. Тем более с нами были собаки, которые не только сигнализировали об опасности, но и отгоняли большую часть зверья.
До подножья перевала, до того известного по фотографиям и кинопленкам места, где во время золотой лихорадки люди карабкались по вырубленным в снежной стене ступеням, путь занял у нас пять дней. Налегке мы прошли бы его за день, но большой объем припасов заставлял группу поддержки делать по три ходки в день. В перевалку грузов вносили свой вклад и собаки, которые когда надо превращались во вьючных животных и каждая из них несла по десять-двенадцать фунтов, но главным образом нам помогали лошадки.
К сожалению мы не могли затащить их вверх по отвесному склону и взять выносливых животных хотя бы до озера Беннетт, от которого можно спокойно сплавляться на лодках. Путешествие тогда превратилось бы в легкую прогулку.
Я знал, что помимо чилкутского существовал и другой легендарный путь, что вел через перевал под названием Дохлая Лошадь. И само название перевала означало, что животные этого вида по той тропе хаживали, и видимо не все из них дохли, а уж наши якутские лошадки выдержали бы путь наверняка. Вот только разведка второго прохода потребовала бы времени, а мы и так здорово рисковали.
— Лошадки вполне взберутся и здесь, — заверил меня Коврижка. — Есть, где проложить для них тропку.
— Не стоит зря калечить животных. За перевалом лежит цепь озёр, мы пересядем на лодки, а значит всё равно придётся расстаться с животными.
Я повернулся к Милюте, который провожал нас до этой точки:
— Следующим летом попробуйте отыскать путь восточнее. Он будет немного длиннее, но там вьючные лошади смогут пройти легко до самой реки.
* * *
Наутро мы попрощались с погонщиками, матросами, частью волонтеров и проводников. Испытание севером началось.
Легендарный перевал оказался не так уж высок и представлял собой (то есть собственно верхняя его часть — седловина) россыпь камней, валунов с узким проходом между ними. Кое-где в низинках лежал снег, но везде, куда попадал солнечный свет было ещё относительно сухо. С погодой нам повезло.
— Канадская граница, приготовьте паспорта, — буркнул я под нос, увидев за перевалом открытое пространство долины.
Вместо ответа в лицо ударил холодный ветер. Странное свойство у горных ветров. Не припомню случая, когда какой-нибудь из них задул бы в спину.
Через несколько часов осторожного спуска, уже в сумерках отряд достиг берегов горного озера. Не лучшее место для ночлега. Рядом ни деревца, а мы предпочли взять с собой лишний пуд провианта, чем поленницу дров, полезную лишь на коротком отрезке пути. От костров пришлось отказаться. Правда у нас были свечи и спиртовки, способные согреть небольшой объем палатки, а также много теплой одежды. Так что, поужинав холодной рыбой, сухарями и запив всё это ледяной водой, мы разбили лагерь и устроились на ночлег.
Когда я поднялся, Колычев брился. Я давно отметил, что капитан брился в любых условиях, пусть и не всегда сам. Чаще бритвой орудовал бородатый казак по имени Белоконь, который похоже получал удовольствие от манипуляций острым лезвием вблизи начальственной шеи. После бритья капитан спустился к озеру, разделся по пояс и принялся плескать на тело ледяную воду.
Мои представления о правильном утре были проще — я пил кофе. И вот попивая приготовленный на спиртовке кофе, я наблюдал за капитаном и размышлял, не является ли весь этот утренний туалет демонстрацией его превосходства? Не следует ли и мне скинуть теплую куртку и позволить ледяной воде слегка пощипать кожу?
От одной только мысли мне стало зябко. Нет, пусть наш спор решается на длинной дистанции, а не на этих вот популистских играх.
* * *
Озеро Кратер, озеро Глубокое, озеро Долгое. Подобные нехитрые названия набили мне оскомину ещё в прошлой жизни, когда приходилось работать с военными картами. У генштабовских топографов фантазия иссякала, видимо, ещё в детстве. Обилие «рощ Круглых», «рек Быстрых», «оврагов Крутых» вызывало ощущение зеркальной комнаты. Военным топографам, конечно, недосуг было расспрашивать местное население, тем более что не всегда оно говорило на том же языке. Мореходы и первооткрыватели отличались похожими привычками. Если не считать увековечения собственных имён, или имён патронов, они предпочитали брать уже готовое. Новые Англии, Шотландии, Голландии, Зеландии, Каледонии… несть им числа. Хотя, казалось бы, чего проще — спроси туземца и положи на карту правильное имя. Пусть оно будет и десятое подряд Долгое озеро, но на местном наречии приобретёт оригинальное звучание. В этом смысле русские промышленники оказывались куда восприимчивей к местной топонимике, предпочитая называть именами святых только собственные города и бухты, но оставляя местные названия за обитаемыми островами и реками, пусть даже искажая их до неузнаваемости.
Когда-то я читал, будто краеведы считают перетаскивание старых названий на новые территории неким признак ностальгии… дескать люди хотят сохранить привычное им окружение. Мне кажется, что чаще это дело рук, а вернее языков разных шутников. Обзовёт такой в шутку Волгой убогую речку, а остальные от лени не возразят, вот и закрепится название.
У меня в этом деле был собственный пунктик — я придерживался раз заведённой традиции сохранить где это только возможно «старые» топонимы. Я методично выкладывал на карту этого времени то, что давно знал по книгам.
— У ваших никого нет с фамилией Линдерман? — весело спросил я казака на берегу длинного, зажатого крутыми склонами озера.
Встретив в ответ хмурые взгляды, я погасил улыбку.
— Н-да, можете не отвечать. Вижу, что никого.
— Зачем вам? — с ленивым интересом спросил капитан.
— Хотел назвать озеро этим именем.
— Что за блажь? — интерес чуть подрос.
— Не знаю, — пожал я плечами. — Порой смотрю на озеро или реку, на остров или гору и будто вижу, что это должно называться так, а это иначе. Словно кто-то в моей голове шепчет истинные названия.
— Отчего он не шепчет вам что-нибудь русское?
Мои шутки редко достигали успеха. Психиатрия ещё только зарождалась и голоса в голове могли отнести скорее на счёт бесов или ангелов. Можно себе представить, какую версию выбрал Колычев. Добропорядочным христианам ангелы, по его мнению, должны шептать на церковнославянском, в крайнем случае на греческом.
— Озеро тянется вдоль ущелья, — сказал капитан. — И судя по вашей карте весьма далеко. Будем собирать лодки?
