— Да я уж и не чаяла, что выйдем. Кузька-скотник говорил — не пройдете мимо Голубков, там на усадьбе чудной фонарь, издали виден.
— Потому и добрались. Так чего же бояться-обижаться? Что маслом земляным велела барыня затылкт смазать? Так объяснила — вошь поубивать. Наш-то барин тоже чудачил: как-то девчонкам и паренькам раздеться велел, венками из листьев украситься, будто Адам с Евой, как в грех впали, да плясать медленной пляской. Пастушок на дудке гудел, девчонки стыдились, а он с гостями глазел да смеялся — мол, Олимп это зовется. А так-то видно, у него в штанах этот Олимп зудел. И какой прок дворовым от такого чудачества, только простыли! А здесь — забота.
— Все равно, Митрич, странно у нее в поместье. Все чего-то мастерят, звон, гудеж, а в сарае особняком это самое земляное масло гонят из черной жижи. И барыня сама службы обходит, ко всему присматривается. Вроде не ругается, только в книжку поглядывает. Ох, чует мое сердце, не доверяет приказчику людские вины записывать. Потом станет на конюшне сечь. А может, осерчает и еще хуже накажет: молоко кобылье скисшее пить заставит.
— Не шепчись, Матрена, все тут знают про это молоко. Не наказание это, а питье больным малым детям. Я и про книжку спрашивал — там у барыни только расчеты и рисунки всех ее диковин. Да и с чего ворчать-бояться? Ты — при деле, овощи перебираешь, смотришь, какие на посев, какие на снедь. Я — новую службу строю, где будут свеклу варить и на сахар давить. Угол нам как мужу с женой выделили, харч сытный, да еще пятак в день. Как-нибудь осмелюсь, спрошу у барыни, можем ли мы у нее совсем остаться, если нас наш барин прогнал. Чай, пять рублев ему, аспиду, на оброк в год соберем, он в полицию розыскной лист не подаст, беглыми не заявит.
— А говорят, еще ктось пришедши вечером?
— Да соседские это, из экономических.
— А этим чего надоть? Сами себе хозяева!
— Вольным тож жрать надо. Из бедняцких, видать. Батрачили на богатеев да свой хлеб поели, а новый не купить, как цена задралась. Теперь с голоду на лебеде пухнут. Вот и нанимаются. Ажно по воде дошлепали, гляди ты!
— А барыня-то что?
— А барыня больно добра. Денег, сказала, нет свободных, а вот по три четверти ржи на каждого работника до сева обещала. Сталбыть, детишки с голоду не помрут, а батьки да мамки ту рожь на подворье отработают. Вона, велено весь дровяной мусор собирать, за сечками в корыте, как капусту, рубить. Всем бабам работа нашлась. А мужиков всех новые канавы копать поставили да на строительство.
— Ну дай бог, дай бог… странная барынька, а добрая. Глядишь, и мы подле нее прокормимся. Всякому занятие находит. А то я ить спугалась поначалу — белье ейное бочка стирает, до огородов далеконько, в поле работу барскую работать тоже не надо. Думала, отправит с богом в люди, хоть с голоду вешайся.
— Хватит болтать, баба. Спать давай. Свечку-то задуй! Чай, дорогая, барская… ежели сбережем из нормы-то, сказывали, себе забрать можно, и ворами не ославят.
Глава 16
Простейший пиролиз древесины я наладила с помощью двух бочек, пяти саженей медной трубки, выгнутой в здоровенный змеевик, двух затычек и банки.
В одну бочку — из толстого, неровно прокованного листа железа (самая дорогая покупка за полгода!) с продухами возле днища — засунули герметичный толстостенный бачок поменьше, в который плотно набивали опилки и другой мелко измельченный древесный мусор. Поскольку неподалеку от Голубков было аж три лесопилки, еще осенью и зимой я договорилась с хозяевами и возами закупала отходы. Частично они пошли на отопление, потому как топливные «блины» ладить из чистого навоза нельзя. Вонь, высокая зольность и дефицит основного сырья. Мне еще поля удобрять. Навоз был просто связующим для всякого мусора вроде опилок и стружек. Который я накапливала, так что основная масса лежала по сараям, тонны три собралось.
Вот и пришло время ими заняться. Загружали в герметичный бак с закручивающейся крышкой, от которого трубка шла к змеевику, засунутому в другую большую бочку с холодной водой. На дне той бочки труба змеевика выходила в еще один резервуар, в который стекал конденсат и одновременно попадал тот газ, который сконденсировать не удалось. Этот газ пока, за неимением лучшего применения, по еще одной трубке отводился под первую же бочку, в которой горело жаркое пламя, нагревающее опилки в герметичном баке.
Короче говоря, с двух ведер древесного мусора я получала примерно четыре литра грязно-коричневой жижи с запахом спирта.
Эту жижу затем следовало перегнать. На выходе я рассчитывала получить не только спирт, но и другие полезные вещества. Из самых простых, например, уксусную кислоту и жидкий эфир. Весьма небезынтересные жидкости.
Полученный при первоначальном пиролизе метанол отстаивался около недели, сам собой разделяясь на две фракции. Более светлую и прозрачную на дне сосуда и более темную, мутную и густую ближе к поверхности. Аккуратно слив верхние слои в отдельную посуду, нижние я сразу пустила в перегонку на второй, только что отстроенной ректификационной колонне. Ох и намучилась я с нею… Собственно, без некоторых необходимых приборов устроить эту полезную конструкцию было невероятно сложно. Если бы не многолетний опыт работы именно практиком — ничего бы не вышло.
Я и сейчас называла этот агрегат колонной больше по старой памяти. На самом деле это больше всего было похоже на все тот же самогонный аппарат, просто модифицированный.
Результат давал — и ладно, хотя о тонких настройках оставалось только мечтать.
Что поделать, я химик-технолог, а не приборостроитель.
Верхние фракции продукта пиролиза предстояло еще раз отстоять и отцедить, а потом тоже отправить на перегонку.
Через неделю у меня уже было несколько бочек чистого технического спирта, уксусная кислота, эфир, ацетон и несколько ведер пиролизного кокса. Плюс так называемый пёк — густая масса, похожая на солидол. Она прекрасно горела, и я ее пускала пока в те же древесные брикеты в качестве связующего — вместо навоза.
До каучука было пока далеко, как до луны. Но первый шаг сделан.
Мужики-подсобники, как всегда, не понимали, для чего барыне надо «опилки варить», но уже не сомневались, что какой-то толк будет. На дымные работы шли с охотой: обещание засчитывать два барщинных «химических» дня за три соблюдалось. Контора, погоревшая при Селифане в прошлом году, была восстановлена. Я не пожалела нескольких бумажных листов, наклеила их на стену, предварительно разграфив. Теперь смышленый малец Митька, сын дьячка, работавший за копейки и пряники, ежедневно вел учет «трудодней», конечно же карандашом, чтобы каждый месяц стирать и заносить новые данные. И дублировал чернилами в тетрадь. Благодаря настенному графику я с первого взгляда понимала, сколько сегодня трудилось работников. И с каждой неделей их число увеличивалось.
Кстати, бумага… Не такая она и дешевая, в отличие от древесины. А потребность в ней в стране велика и будет возрастать с каждым годом: новые учебные заведения, книги и журналы, канцелярский оборот. Вывести на рынок дешевую бумагу — будто золотой рудник открыть.
* * *
Кроме рабочего графика на стене был и церковный календарь — помнить, когда праздники. Народ к ним привык, ну и пусть. Только чтобы в них не участвовали сторожа и надсмотрщики над перегонкой.
Настала Страстная неделя. Чистый четверг подразумевал повышенный расход свечей, я сделала небольшую партию тонких парафиновых свечек для отца Даниила, он их освятил, а потом, не сдержав восхищения, заметил — «как ровно горят».
Со священником, утверждавшим, что в этот день надо блюсти чистоту в душе, я не спорила. Но большой уборке в усадьбе это не помешало. Я, как всегда, подавала пример, в том числе и деткам: они вместе со мной убрали детскую.
Надо бы и свою спальню прибрать. Помоют ее, пыль протрут девицы, специально приглашенные для этого в усадьбу. Но перед этим надо осмотреть комнату — что там пылится?
