— Боялся за меня? — задумчиво повторила Елена. — Но, по-моему, ты врешь. Или недоговариваешь. Если бы ты боялся за меня по-настоящему, отправил бы из города поскорее. Но ты не стал. То есть или не ждал у короля ничего плохого, или тебе просто было наплевать. Врунишка.
В последнем слове не было злости, вообще ничего обидного, но Раньяна вроде бы по-настоящему задело.
— Я не!.. — он осекся.
— Врешь, — повторила Елена, чувствуя, что почти добралась до истины, будто золотоискатель, который вот-вот нащупает драгоценную нить подземной жилы. Добавила безжалостно, как врач, сующий в рану зонд. — Врунишка. Мелкий.
Раньян повернул голову набок, словно ему физически больно было смотреть на Елену и выдерживать ее взгляд, скрипнул зубами, издав странный звук наподобие «тпрррр». Женщина подумала, что какое все-таки искушение: допросить раненого в стиле боевиков, тыча в раны до момента истины. Почему-то ей казалось важным добиться честного ответа.
— Я знал, что ты не захочешь меня, — выдохнул мужчина, кривясь, как грешник на адской сковородке.
— Чего? — вырвалось у Елены.
— Тебе нравятся женщины, — проскрипел Раньян. Теперь, когда главное было сказано, слова пошли проще и легче, хотя бретер и краснел, словно юноша, покупавший букет для первого свидания. — Только женщины…
Елена подумала. В замешательстве почесала нос, затем ухо, не в силах подобрать слова.
— Слушай, а ты редкостный дурень, — только и вымолвила она, в конце концов. — Нет, резонно, конечно, — вынужденно согласилась она. — Но дурень ведь все равно!
— Но я прав, — обреченно вздохнул бретер.
— Дурень, — повторила Елена в третий раз.
— Да. А теперь… — он вновь задрожал. — Ты. Ответь.
Елена осторожно прикрыла раненого тонким одеялом.
— Почему же я вернулась? — вслух подумала она, глядя в окошко с выбитой рамой и одиноким клочком бычьего пузыря с краю. Снаружи Кадфаль по-прежнему колол дрова, превращая их уже по большому счету в лучины. Гамилла ворчала на менестреля, упрекая в лени, нерасторопности. Тихий, глухой стон донесся из комнаты Насильника, Артиго сдвинул в сторону занавесь, осторожно, чтобы не сорвать тряпку с гвоздиков.
— Там… — он покачал головой. Губы мальчишки явно подрагивали, но глаза были сухими, болезненно тусклыми.
— Ясно, — тут же поняла Елена. Покосилась на бретера, строго повелела. — Лежать!
Встала, подхватив сундучок с остатками лекарских принадлежностей, уже зная, что вряд ли они теперь понадобятся.
Насильник умирал, это было ясно и неотвратимо. Над кронами леса угасало солнце, а вместе с ним дрожала, как огонек свечи, жизнь старого грешника. В темной комнате пахло кровью и смертью от скоротечного перитонита, словно грешник принял двойную судьбу, за себя и Раньяна. Не помогали больше ни лекарства, ни обезболивающие, которые медичка использовала целиком. Насильник страшно мучился, то проваливаясь в беспамятство, наполненное бредом, то приходя в себя, но и в этом случае он уже не узнавал спутников, окруженный призраками.
Смешная армия собралась вокруг шаткой кровати. Не хватало Грималя, который, вероятнее всего, погиб в городе, и Раньяна, а также, разумеется, Гамиллы, зато прибавились Кадфаль и Бьярн. Искупители безмолвно молились, склонив головы. Гаваль едва сдерживал слезы. Елена чувствовала бесконечную печаль и никак не могла разобраться в том, что же она в итоге думает о злосчастной судьбе Насильника.
Какой же он худой, подумала женщина. Худой и старый. Откуда бралось столько сил и выносливости в этом теле, на котором оставили неизгладимые следы время и лишения? Будто грешник жил заемной энергией, пока не выполнил какое-то предназначение, главное дело всей жизни. А затем угас за считанные часы.
Старые доски заскрипели под неверной поступью, словно идущий путался в ногах и вынужден был контролировать каждый шаг по отдельности. Елена гневно обернулась, чтобы отчитать и прогнать Раньяна, не к месту и не ко времени решившего демонстрировать мужественную стойкость, однако за спиной оказалась Гамилла. Арбалетчица мертвецки побледнела, зрачки ее расширились, как у наркоманки, губы наоборот, сжались в тонкую нить, и лицо «госпожи стрел» превратилось в маску неотвратимой жестокости.
Что ж, подумала Елена, значит, не вышло прощения… ну, если кто и обвинит татуированную, это будет не женщина с Земли. Тем временем Гамилла раздвинула плечом спутников и опустилась на колени рядом с низенькой кроватью. Насильника корежили судороги так, что под ним трещали старые доски. Руки женщины были пусты, однако на лице читалась угрюмая, непреклонная решимость. Бьярн наморщил и без того страшную физиономию, глянул единственным глазом на Кадфаля. Тот молча покачал головой, дескать, пускай все идет своим чередом.
Да, грустно подумала Елена. Жестоко, но так лучше. Гамилла утолит ярость и ненависть, а умирающий быстрее отмучается.
— Клевия, — лихорадочно прошептал Насильник, дрожа, как замерзающий на леднике. — Где же ты…
Гамилла опустилась на колени рядом с кроватью. Елена смотрела ей в спину и не видела выражения лица, но, судя по наклону головы и перекошенным плечам, в душе у арбалетчицы шла яростная борьба. Елена затаила дыхание, Гаваль хотел было что-то сказать, но Марьядек положил ему руку на плечо и молча помотал головой, дескать, не надо. Не время.
— Темно, — выдавил Насильник. — Как темно… — он снова содрогнулся и пробормотал с ужасающим, безнадежным отчаянием. — Клевия.
— Я здесь, — шепнула Гамилла. — Я здесь, Буазо…
Казалось, у всех, кто видел эту сцену, сердца остановились, пропустив удар. Насильник вскинул голову, вращая невидящими глазами, шаря вокруг. Он что-то бормотал срывающимся голосом, умолял, рыдая словно дитя.
— Тише, Буазо, тише, — Гамилла после некоторой заминки взяла его за руку, крепко сжала. — Я здесь. Я пришла к тебе, чтобы попрощаться. Ты заслужил это.
— Боже мой, — слезы катились по осунувшемуся лицу умиравшего. — Я не смел надеяться… Я так… Я мечтал, что ты смотришь на меня из райских кущ… грезил, что когда-нибудь увижу тебя во сне. Хотя бы во сне…
Он страшно закашлялся, роняя с губ темные, почти черные сгустки крови. Сквозь повязку на впалом животе проступили новые пятна, кажется, от мышечных спазмов разошлись все швы, которые долго и мучительно накладывала Елена в тщетных попытках избежать неизбежное.
— Мне было так плохо, — прошептал Насильник, откашлявшись, кровь потекла у него по подбородку. — Так страшно… Я корил себя годами. Я спрашивал себя, тысячи раз спрашивал…
Он застучал зубами в новом припадке.
— Тише, — повторила Гамилла. — Все хорошо. Все скоро закончится.
— Ты? — спросил Насильник с отчаянностью человека, решившегося на что-то невероятное для себя. — Ты?!..
Он давился словами, будто не мог протолкнуть их через глотку.
— Ты… — слабо выдохнул он и все же, наконец, сумел проговорить самое главное. — Знала?
— Да, — так же тихо вымолвила женщина. — Я всегда знала.
— Значит, все-таки презрение, — почти спокойно, с безнадежностью сказал Насильник.
— Нет, — с материнской добротой в голосе произнесла Гамилла. — Не презрение. Прощение. Я простила тебя и не держала зла. А теперь ты отправишься к Пантократору, чтобы Он измерил и осудил тебя. Справедливо и беспристрастно. Ты, наконец, узнаешь цену своим деяниям, злым и добрым, в Его очах.
Умирающий затрясся, стуча зубами, глаза его страшно выкатились. Агония вошла в последнюю стадию, где не осталось ничего, кроме запредельных страданий. Елена молча достала кинжал и вопросительно глянула на Кадфаля, тот переглянулся с Бьярном и оба искупителя тоже, не говоря ни слова, ответили кивками. Гамилла крепче сжала сухую ладонь Насильника. Лекарка сделала шаг вперед, склонилась над ложем и приставила острие к груди умирающего, вздохнула, приготовилась отнять жизнь ради милосердия. Но вдруг трясучка прекратилась, так же резко, как и началась.
— Клевия, прощай. Мы расстаемся навеки, — пробормотал Туйе. — Но я счастлив. Впервые… счастлив…
