— Добрый вечер, Антонина Иосифовна, — сказал я, усаживаясь напротив нее. — Я надеялся, что приду раньше вас.
— Ничего, — бледные губы бывшей главной редакторши дрогнули, обозначив улыбку. — Я пришла заранее. Все равно было нечем себя занять.
Хотелось сразу же насесть на нее с расспросами, о том, что случилось. Но я прикусил язык. Невежливо. По ее виду и так понятно, что ничего хорошего.
Так что я начал с того, что сходил к раздаче, заказал себе бутерброд с котлетой и салат винегрет. Я все-таки был после работы, обед уже давно переварился, так что это был мой ужин. Подумав, взял еще стакан томатного сока. Чай в кулинарии очень часто делали сразу сладким, а кофе... ну да, кофе — это вообще моя главная пока что боль в Советском Союзе.
Местом нашего рандеву Антонина выбрала крохотную кулинарию без названия, которая приютилась на углу Юго—Западной и Гагарина. В совсем уже недалеком будущем место станет в каком-то смысле культовым. В восемьдесят пятом в нем сделают ремонт и повесят вывеску «Элегия». Но дизайнер так поиграет со шрифтами и оформлением, что даже самые пуритански настроенные личности будут видеть на вывеске отчетливые очертания женской груди. Типа того, который рисуют на заборе охваченные пубертатным спермотоксикозом подростки. Так что неофициально кафе получит народное название «Сиськи» и станет местом паломничества всяких контркультурных элементов. И в гремящие девяностые этот бар въедет уже вполне состоявшимся злачным местом.
Но сейчас тут было бедненько и скучненько. Шесть столиков, прилавок с готовой едой, прилавок с пирожными и тортиками, конусы с соками, упитанная дама в белой короне-колпаке и переднике. Не знаю уж, что за магия такая была у этого места, но по какой-то неведомой причине после окончания рабочего дня здесь не выстроилась очередь, длиной в километр. Да и вообще почти никого не было. Кроме нас с Антониной, только один благообразный дядечка. По виду не то инженер, не то школьный учитель физики. Он тоже читал газету и прихлебывал чай.
— Интересно как-то получается, — сказал я, чтобы прервать подзатянувшееся молчание. — Здесь всего в трех кварталах есть еще одна кулинария. Так вот там сейчас наверняка куликовская битва пополам с ледовым побоищем. А здесь пусто. Чудеса!
— Никаких чудес, — губы Антонины снова дрогнули, как будто она хотела улыбнуться, но передумала. — Так всегда случается с местам, в которых происходит что-то плохое.
— Здесь кого-то убили? — заинтересовался я.
— Не настолько плохое... — медленно проговорила бывшая редакторша. — Несколько человек из этого района попали в инфекционку с дизентерией. Санэпидемстанция устроила проверку, виновных наказали.
— А газеты про это писали? — спросил я.
— Нет, конечно, — теперь Антонина Иосифовна усмехнулась уже по-настоящему. — Зачем лишний раз тревожить покой, когда нарушение уже устранено, а места уволенных уже заняты другими...
— И откуда же люди об этом узнали? — спросил я.
— Такое разве скроешь, — Антонина Иосифовна пожала плечами и взяла с тарелки свое недоеденное пирожное. Я хотел спросить, не боится ли она, владея такой информацией, здесь питаться. Потому что мне, например, срочно захотелось отложить свой бутерброд. И салат тоже, на всякий случай. Дизентерия — это, прямо скажем, крайне сомнительное удовольствие...
Но было не похоже, что ее как-то волновала судьба тех, кто попал в инфекционную больницу после посещения этого заведения. Я посмотрел, как она деликатно откусила от своего пирожного. Блин, ну вот как люди это делают, а?! Каждый раз, когда я пытаюсь есть корзиночку, песочное основание обязательно начинает крошиться, а крем лезет чуть ли не в нос. Будто всем остальным продают нормальные корзиночки, а мне — испорченные. Специально, чтобы я усыпал все вокруг крошками и уляпался кремом до ушей...
— Иван, давайте уже перейдем к делу, да? — сказала Антонина и посмотрела на меня своими прозрачными светлыми глазами. — Вы же не просто так хотели со мной встретиться, да?
Глава девятая. Сын маминой подруги
Антонина Иосифовна была в своем репертуаре. Говорила медленно, плавно и с множеством иносказаний. Спокойно и как будто совершенно без горечи и боли. Она как была так и осталась мечтательной феей. Только судьба у нее человеческая.
Все ее нынешние проблемы были повторением других, прошлых. Был у Антонины троюродный брат. Человек в каком-то смысле замечательный, умный, но совершенно не от мира сего. Никак он не желал мириться с реальностью Советского Союза, за что загремел в места не столь отдаленные. И в прошлый раз талантливую журналистку из-за этого обстоятельства уволили из «Новокиневской правды». Семья у Антонины была сообразительная и предприимчивая, так что карьеру девочки совсем уж по бороде не пустили. Она осталась в профессии, правда из всесоюзных средств массовой информации пришлось перебраться в местечковые. А с появлением и покровительством хорошего друга Вити все стало практически шоколадно. С одной стороны, возглавлять заводскую многотиражку — это не восседать в кресле могучей серьезной газеты, зато спокойно, мило и под увеличительным стеклом тебя никто не разглядывает.
Потом брат отсидел и вышел. И поначалу никаких проблем никому даже не доставил. Но в какой-то момент он вспомнил о своей национальности и принял решение Советский Союз покинуть. Чтобы найти себя в Земле Обетованной, так сказать. И вот дальше было непонятно, кто кому и о чем проболтался. На заводе про существование этого брата вообще не знали. Потому что... Ну, сын двоюродной тети, уже даже почти не родственник ни разу. Но нашелся кто-то знающий и накатал кляузу в партком. Началось не очень шумное разбирательство. В дело вмешался Виктор, и его вроде как спустили на тормозах. Мол, ну серьезно, чего пристали? Человек работает, родственник дальний совсем, живет отдельно.
И вот тут грянул второй гром — арестовали Виктора. Прямо в лучших традициях — ночью, без предварительных ласк и объяснений. Жена в истерике прибежала к Антонине, принялась швыряться обвинениями, что это она, мол, дрянь такая, сдала Витеньку.
А потом явился и сам бедовый братец. Сказал, что его прижали и сказали, что из страны не выпустят, если он правду не расскажет. А они с Витей друзья детства. А комитет глубокого бурения под него как раз давно копал. Ну и условие — пиши, дорогой, иначе никакого воссоединения с родиной тебе не светит.
Антонина молча пила чай и смотрела в окно. Я тоже молчал. Потому что, а что тут скажешь? Что пройдет еще пять-семь лет, и вся эта история поменяет полярность, и ее можно будет разыграть, как козырного туза? Помочь тут я действительно мало чем мог, разве что просто поддержать морально... Или...
— И что думаете делать, Антонина Иосифовна?
— Совершенно ничего, — ответила она. Устроюсь на какую-нибудь работу, чтобы сводить концы с концами.
— Я, наверное, сейчас странную вещь скажу, но... — я помолчал, покачивая чашку с недопитым чаем. Купил в процессе разговора, а то продавщица начала косо на нас поглядывать. Мол, сидим долго, ничего не покупаем. Допить не смог. Сладкая коричневая жижа имела вкус заваленных опилок. — Мне почему-то не хочется, чтобы все вот так закончилось.
— Жизнь, Иван Алексеевич, редко считается с нашими желаниями, — Антонина вздохнула.
— У меня было что-то вроде прозрения, знаете, — я усмехнулся и подмигнул ей. — Я слушал вашу историю, а мой внутренний голос нашептывал: «Ты будешь последним дураком, если потеряешь связь с этой женщиной!»
— Не надо, Иван, в жалости я не нуждаюсь, — сказала она, и ее прозрачные глаза стали похожи на две льдинки.
— А кто говорит о жалости? — серьезно сказал я. — Я бы не сказал, что мой внутренний голос какой-то особенно жалостливый. Нет, Антонина Иосифовна. У меня совсем другой мотив. Где-то даже жалости противоположный...
— Что вы имеете в виду? — нахмурилась Антонина.
— Объяснить сложно, но я попытаюсь, — сказал я и сцепил пальцы в замок. Потом мысленно чертыхнулся и раскрыл ладони обратно. Закрытая поза — плохое начало для попытки установить доверительные отношения. — Я не пытаюсь предложить помощь или моральную поддержку. Точнее пытаюсь, конечно, но просто как человек. Черт, ерунду какую-то говорю, да?
