и налаживают торговлю! и тоже — верят.
Загудела сирена, аппарель начала открываться.
— До воды — десять метров! — проорал Иван Иванович. — К бомбометанию готовы! Сгруппируйся!
И пнул бочку ногой изо всех сил. Откуда только силы взялись у худощавого менталиста?
— Полундра-а-а-а-а!!! — заорал я, ощутив на секунду невесомость, а потом бочка ударилась о воду, я ударился о бочку и завопил еще громче — от восторга. Такой дичи я еще не творил!
Вода плескалась о борта бочки и внутри, и снаружи. Снаружи — потому что из-за небольшого ветра возникло некоторое волнение, внутри — потому что я сам ее туда наплескал лопатой, сантиметров на двадцать, для устойчивости. Ботинки были классные, ноги не намокнут. Провизия — на спине, за нее тоже беспокоиться нечего.
Над поверхностью воды плыл туман, солнечные лучи едва пробивалось сквозь густые, плотные тучи, ветер доносил запахи осеннего хвойного леса, пороха, гари и крови.
Впереди виднелся темный берег, так что я высунулся из бочки по пояс, перехватил свое дурацкое весло поудобнее и, включив режим гроула, наконец с большим удовольствием зарычал себе под нос, аккуратно загребая то с одной, то с другой стороны:
— Славное море — священный Байкал!
Славный корабль — омулевая бочка!
Эй, Баргузин, поворачивай вал!
Молодцу плыть недалёчко!
И черт бы меня побрал, если все мои злоключения, начиная от моста через Бирюсу и до экстремального десантирования из конвертоплана не стоили этого самого момента!
Войну я видал. В гробу я ее видал, если честно…
В ранней юности, будучи еще румяным и кудрявым пацаном по фамилии Бабаев и проживая некоторое время в маленькой зеленой, горной и гордой стране, и так уж получилось, что хлебнул я войны аж два раза. И мне очень, очень не понравилось. Люди, красивые молодые парни, которые месяцами тренировались, годами учились, жили, чувствовали, любили — одномоментно умирали всем взводом не успев даже дойти до своих боевых позиций! Смерть с небес волей корректировщика, или из-под земли — волей подрывника, ставила крест на их жизнях, не дав проявить и сотой доли своей отваги, воспользоваться полученными от отцов-командиров и инструкторов навыками и умениями. Они даже не успевали повоевать! Эта вопиющая глупость почему-то впилась в мой подростковый мозг сильнее, чем обгорелые остовы домов, мародерство и сотни, тысячи разрушенных жизней.
Молодые и храбрые люди шли на войну и гибли, не добравшись до поля сражения. Слишком старые люди и слишком маленькие люди, просто пытались жить дальше, ходить по своим делам, и спать в своих домах — они тоже умирали, просто потому, что над городом что-то сбили, и это что-то на них упало.
Умирали и плохие люди, которые спустились с гор и думали, что у них будет легкая прогулка к морю, поскольку они — самые страшные и мощные боевики на свете… Они даже не умирали — подыхали, потому что их выходили встречать не только молодые красивые парни, но и их отцы — точно такие же боевики, воевавшие в молодости каждые три-пять лет для того, чтобы этот крошечный народ не стерли с лица земли соседи. Они со звуками первых взрывов доставали из-под кровати автоматы, повязывали ли на рукава старого, выцветшего камуфляжа зеленые ленты, переставали брить бороды и начинали вваливать спустившимся с гор гостям как положено.
И потом, когда через семь лет я по воле судьбы оказался в тех местах снова — в более сознательном возрасте, то имел честь наблюдать как эти великие дядьки снова доставали автоматы — чтобы ввалить уже другим гостям… Тогда довелось и мне взять в руки автомат, хотя толку с этого было немного. Из меня боец был тогда как из говна — пуля. Обнять и плакать. Но — эти дядьки были для меня свои. А те, другие дядьки — чужие. И вроде как мы делали правое дело, и даже победили довольно быстро, но мне все равно воевать там, на Земле, очень не понравилось. Говно это, а не занятие.
Здесь, на Тверди для меня все было гораздо ближе и понятнее. Я рубал тварей. Я рубал врагов, которые пришли убить меня или моих близких. Я ни черта не боялся, не было этого выедающего кишки страха, сердце не пыталось проломить грудную клетку и не тяжелело мерзко в коленях. Я видел, с кем сражаюсь! Я видел, на чью башку опускается бердыш и кого я пинаю ногой в пузо! Чудовищ, негодяев, дикарей! Нет, бывало что и с нормальными ребятами схлестнуться приходилось — но мы как-то быстро находили взаимопонимание. Тот же Швабр, он же Бахар Двухголовый — на что придурок, а адекватнее многих! Или Денис Скороходович Цегорхов…
А на здешнюю Балканскую войну я не собирался пока что, хотя носферату вполне стоили того, чтобы уничтожить их полностью и окончательно. Мне казалось — там я снова увижу ту же вопиющую глупость, что и в земных субтропиках. И это меня не пугало, нет… Скорее — вызывало внутренний протест. Да и вообще — полно дел было и тут, внутри матушки-России, и я не видел никого, кто хотел бы их решать. Откровения Риковича были тому лучшим подтверждением. Так что война могла подождать, так я думал…
… Так я думал ровно до того момента, как над самой кромкой воды гудя турбинами двигателей не прошли на бреющем полете «грачи». Нет, я знал — это не могут быть «грачи», откуда они тут? Но силуэты были очень, очень родными. Крылатые машины с гулом совершили вираж и разразились огненным дождем, обрушив на лесной массив неподалеку несколько десятков ракет единовременно. И тут же — синхронно завалившись набок и разбрасывая в стороны ловушки начали совершать маневр уклонения. Огненные облака разрывов застили горизонт.
— Ох-ре-неть! — такого я точно не ожидал. Грохотало и полыхало так, будто на земле разверзся филиал ада!
Но дальнейшее и вовсе заставило меня замереть в своей бочке и сжать покрепче кажущийся теперь таким нелепым бердыш. Над лесом поднялась огромная черная туча! Я сразу и не понял, что это было — небеса потемнели и наполнились резкими, давящими на мозг звукми. И только потом мои глаза распознали: все это мельтешение, всю эту суету создавали птицы! Тысячи и тысячи птиц!
Штурмовики на форсаже врезались в живое облако и вдруг — воздух вокруг каждого из них засветился. Странные силовые сферы окружили технику, и птички одна за другой заполыхали, бессмысленными горящими
