Еще пахнущий краской самолет я получил, как опытный пилот, через день. Это был одномоторный одноместный моноплан с низкорасположенным крылом, убирающимся шасси и неубирающимся хвостовым колесом. Шасси прятались не полностью, поэтому садиться на «брюхо» было мягче. В бронированной части корпуса располагались двигатель, кабина пилота и топливные баки. Хвостовая часть из дюраля, дерева и фанеры. Крыло дюралевое. Двигатель двенадцатицилиндровый с жидкостным охлаждением мощностью тысяча пятьсот пятьдесят лошадиных сил развивает скорость до четырехсот тридцати километров в час, на боевом курсе триста шестьдесят, крейсерская двести семьдесят. Дальность полета до шестисот пятидесяти километров. Вооружен парой пушек ВЯ-23 и пулеметов ШКАС-7,62, четырьмя реактивными снарядами РС-132 или восемью РС-82 на держателях под крылом и берет от четырехсот (норма) до шестисот килограмм бомб, которые располагаются на подвесках внутри центроплана, по две в двух бомбоотсеках, каждая весом до ста килограмм, или мелкие в четырех контейнерах, или навалом, и на двух наружных весом до двухсот пятидесяти каждая. Грозная машина. Наши назовут «Ил-2» летающим танком, немцы — чумой (черной смертью).
— Какой номер выберешь? — спросил меня техник полка, медлительный мужик в новой спецовке, испачканной так, будто протирал ею грязный двигатель. — Свободны, начиная с девятого.
— Тринадцатый не занят? — задал я встречный вопрос.
— Он всегда свободен! — усмехнувшись, сообщил техник.
— Возьму, не глядя! — в тон ему, сказал я.
Залез в самолет, наладил сиденье под себя, пощелкал тумблера, потрогал рукоятки, штурвал. Вскоре подъехала машина для запуска двигателя. Погрел его, подкатился к взлетной полосе. Рация в кабине есть, но нет шлемофонов. Да и трещит она так, что ни черта не поймешь. Поэтому связь по старинке, как в Первую мировую войну. На вышке подняли белый флаг «Ехай!», как шутили летчики. Даже порожнем, самолет неохотно отрывался от земли. Высоту набирал медленно, как бы тужась. Поднявшись над плотными облаками до двух с половиной тысяч метров, чтобы не попасть под трибунал, отработал «воздушную кату». Тяжелая машина, хуже «Пешки», шибко не повертишься.
Через шесть дней совершили групповой полет на бомбежку и стрельбы. Я отправился на аэродром рано утром, присоединившись к рабочим, которые шли на дневную смену. Большую их часть составляли женщины и подростки. Как мне рассказали, многие бросили учебу в школе, потому что паек у работающего в два раза больше, чем у учащегося. То, что на работе и сил теряешь раза в два, а то и в три больше, во внимание не принималось. С полным желудком одолеешь любые трудности. На летчиков пацаны смотрели с уважением и завистью, уступали нам дорогу. Мы для них боги, на короткое время спустившиеся на землю.
Полигон был рядом, на всё про всё ушло около часа, включая ожидание, когда взлетят все, и посадку с паузами на случай, если кто-то скапотирует на взлетной полосе или подломит «ногу». В этом плане «Горбатые», как называют «Ил-2», не такие капризные, как «Пешки», но в «умелых» руках способны на многое. К моему огорчению, с дистанции шестьсот метров, как положено по инструкции, отстрелял ракеты в молоко, в горизонтальном полете с высоты триста метров отбомбил немного лучше, сказалась практика, и из пушки и пулеметов отработал хорошо. У новичков по всем трем пунктам было очень плохо. Зато все взлетели и сели без происшествий.
После полета командир полка собрал всех и объявил, что завтра утром, если будет хорошая погода, полетим всем полком в Калинин (Тверь) для участия в боевых действиях. Расстояние почти тысяча километров, поэтому в Муроме сядем на дозаправку. На картах отметили запасные аэродромы. У предыдущих версий «Ил-2» в кормовом топливном баке, куда из других двух попадало самотеком и качалось насосом к двигателю, оставалось, несмотря на закачку нейтрального газа, до пятидесяти литров, из-за чего самолеты совершали вынужденную посадку.
22
До Калинина долетели все самолеты полка, но в строю осталось девятнадцать. Один подломил левую «ногу» во время посадки. То ли пилот, то ли «Ил-2» испугался того, что ждало здесь. Летчик был неопытным выпускником, отделался строгим выговором и легким испугом. Поселили нас в землянке с буржуйкой у входа и сплошными двухъярусными деревянными нарами у левой и правой стен, обшитых досками. Матрацы и подушки были набиты сеном, которое первое время хранило летние запахи. Под потолком две «катюши» — сплющенные сверху гильзы с фитилем, заполненные бензином с солью, чтобы горели не быстро. Их не тушили ни днем, ни ночью, чтобы летчики не плутали, не будили соседей. К ночи буржуйку сильно протапливали, и из-за духоты трудно было заснуть, а под утро замерзали. Рукомойники на открытом воздухе прибиты к столбам под деревянным навесом. В них утром заливали горячую воду, чтобы растаял лед, образовавшийся за ночь. Для этого на буржуйке или рядом всегда стояла кастрюля с тающим снегом.
Я по утрам брился, чем вгонял в тоску сослуживцев. Эта примета прижилась со времен Первой мировой войны. Затем шли в деревянный барак, в котором были кухня и столовая. Ели за четырьмя длинными деревянными столами, сидя на деревянных лавках: за одним старшие офицеры и командиры эскадрилий, за вторым — летчики, за третьим — технический состав, за четвертым — неполный взвод охраны и обеспечения. Затем шли в соседний деревянный дом поменьше, где был штаб полка и за черной шторой кровати старших офицеров.
Подполковник Пивенштейн сообщил прогноз погоды (благоприятный) и раздал боевые задания. По приказу сверху штурмовики отправляют небольшими группами. Считается, что так будет меньше потерь. Моим звеном командует лейтенант Горбулько по имени Яша — двадцатисемилетний самоуверенный недомерок-недоучка, сбежавший из деревни, круглолицый, с усами а-ля Буденный, для которого самым страшным было недостаточно уважительное отношение к его особе. Видать, поэтому в таком возрасте все еще лейтенант, несмотря на то, что недавно стал парторгом эскадрильи после гибели предыдущего. Мы должны втроем разбомбить понтонный мост через Волгу южнее Ржева.
— Возьмете по две ФАБ-250. Командир звена и сержант Юдаков бомбят, а младший лейтенант Изюмов работает по батарее из четырех зениток «Флак-36», по две на каждом берегу севернее моста, а потом меняетесь или бьете по другим целям. Если задание не будет выполнено, полетите еще раз, — проинструктировал нас командир полка.
Я захожу в землянку, достаю из-под нар сагайдак, направляюсь к своему самолету. Оружейники крепят к внешней подвеске двухсотпятидесятикилограмовую бомбу. Обхожу самолет, проверяю, сняты ли струбцины с элеронов, подкачаны ли «дутики», как называют колеса. Ритуал требует пнуть какое-нибудь из них, а потом обоссать. Я не делаю ни то, ни другое. Лень и не хочется. После того, как подвешивают вторую бомбу, расписываюсь, что принял исправный и вооруженный самолет, беру парашют у тридцативосьмилетнего механика-ефрейтора Череватого Семена Аникеевича, неказистого на вид, но очень рукастого. Жду, когда то же самое сделает командир звена. К нему не проявили должного уважения — привезли бомбы чуть позже, чем подчиненным. Лейтенант Горбулько ругает оружейников матерно, которые что-то бормочут, отходя от него. Наверное, желают счастливого полета. Как и положено дураку, командир звена очень удачлив.
Он идет ко мне и сердито спрашивает, кивнув на сагайдак:
— Это что такое⁈
— Талисман, — отвечаю я.
— Убрать! — строго приказывает он.
— Это талисман, бережет в полетах, — спокойно повторяю я.
— Советскому человеку не нужны талисманы! — разражено утверждает лейтенант Горбулько. — Механик, забери у него эту фигню! Или оба будете наказаны за невыполнение боевого приказа!
И ведь отдаст под трибунал из-за такой ерунды через голову командира полка. Настрочит донос, добавит от себя что-нибудь замеченное у меня пролетарски неверное — и окажусь в штрафной эскадрилье, откуда редко кто возвращается. Горбулько коммунист, парторг, ему поверят.
