Однажды ночью я, по дурной привычке своей, валялся на кровати и при свете восковой свечи читал Астрею, размышляя о своих кошмарных видениях, как вдруг странный звук, нечто вроде удара деревянным молотком, насторожил мой слух. Я осторожно приоткрыл дверь, вышел из комнаты и пошел на звук, доносившийся из гостиной.
– Сделан ли твой выбор по доброй воле и свободному волеизъявлению? – услышал я голос Ивана Перфильевича.
– Да, – отвечал другой голос, незнакомый.
– Да узрит он свет! – воскликнул сенатор.
Я приложил глаз к замочной скважине. Ужасная картина представилась моему полудетскому взору: посреди гостиной на полу лежал человек с задранными штанами, в одном только башмаке, у которого, вдобавок ко всему, был срезан каблук. А вокруг человека стояло с дюжину других людей, в белых перчатках и с обнаженными шпагами в руках; острия этих шпаг были направлены на грудь лежавшему на полу несчастному, явно напуганному, так как только что с его глаз сняли повязку.
– Ныне ты вступаешь в достопочтенное сообщество, куда более весомое и значительное, нежели ты представляешь, – раздался вдруг еще один знакомый голос. – Оно не противостоит ни закону, ни религии, ни нравственности, в его действиях нет ничего, что противоречило бы присяге на верность монарху или государству. Об остальном тебе сообщит досточтимый мастер…
Человек, лежавший на полу, встал с пола на обнаженное колено, а человек, ранее говоривший о достопочтенном сообществе, случайно повернулся ко мне лицом. Боже мой! это был распорядитель с похорон Эмина, с белым шрамом…
Я услышал, как по коридору кто-то идет, и быстро скользнул назад, в свою комнату. Я стоял у двери, тяжело дыша и ожидая неприятного разговора; вскоре по коридору прошел лакей, Петрушка. Увидев свет, пробивающийся из-за моей двери, он подошел, открыл дверь шире и погрозил мне пальцем.
– Опять блухманишься! – грозно сказал он. – Хватит свечи жечь! Спи, шельма!
Недовольно скривившись, я затушил свечу. Стало темно.
Глава пятнадцатая,
рассказывающая о том, как я оказался в К. И. Д
Однажды поздним вечером Иван Перфильевич вызвал меня к себе в кабинет.
– Садись, Семен, – сказал он, указывая на кресло. – Хочу поговорить о твоем будущем. Мы с Иваном Афанасьевичем дали слово Аристарху Иванычу, что будем заботиться о тебе всем своим сердцем, душою и разумением; но так более продолжаться не может. Театральные упражнения ты забросил; по дому не помогаешь; ты только и делаешь, что лежишь на кровати, жжешь свечи и читаешь французские книги, которые берешь, к слову говоря, без спросу из моей библиотеки, либо шляешься без цели по Ораниенбауму; то гвардия тебя штыками от цесаревичева дворца отгоняет, то Елена Михайловна на тебя жалуется; зачем ты пошел к Ломоносовым?
Я отвечал, что мне хотелось посмотреть на цесаревича, а на Рудицкую мызу я пришел случайно, по разноцветным стеклышкам, разбросанным по дороге.[98]
– В связи с твоим шелопайством я вынужден поставить вопрос ребром: готов ли ты встать на праведный путь или намерен и далее на кровати лежать и шляться?
– Иван Перфильевич! – взмолился я. – Единственное мое желание состоит в том, чтобы приносить пользу государству и просвещению; но сами видите, я слаб после болезни. Аз есмь продукт грехопадения; было б лучше, если б повесили мне жернов оселский на выю и потонул бы я в пучине морстей.
– Отринь лукавство от плоти твоея, – строго произнес Иван Перфильевич, – яко юность и безумие суета. Ответь мне честно на один вопрос, Семен: веруешь ли ты в Бога русского, или, подобно прочим, поддался вредному вольтерьянскому влиянию до такой степени, что оно уже развратило тебя?
– Верую, – сказал я, – в Иисуса Христа, распятаго при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна.
– Вот и славно, – обрадовался сенатор. – Я договорился о том, чтобы тебя приняли юнкером в К. И. Д.; здесь рекомендательное письмо.
Он передал мне конверт; на конверте были написаны по-французски имя и адрес: mon frere Basile Batourine; quai de la Moïka, l’immeuble du Choglokov[99].
– Поедешь с рассветом; Ванька даст тебе лошадь, а у Петрушки возьмешь новый кафтан, чтобы выглядеть прилично и чтобы не побили тебя палками.
Чтобы отучить меня от Вольтера, Иван Перфильевич сунул мне Эмиля[100].
* * *
Было около полудня. У Полицейского моста, осыпая прохожих стружкой и кирпичной пылью, мужики строили дом; по реке плыли кучи грязного снега. Рядом был старый дворцовый театр, затем дом Кентнера; я посчитал окна, двенадцать. А еще далее был нужный мне дом[101]. Вышедший навстречу истопник, как и предсказывал Иван Перфильевич, пригрозил мне палкою; я показал письмо; вышел Фонвизин, улыбаясь своею привычно широкой и язвительной улыбкой.
– Ба, Семен! – произнес он. – Вот так встреча, давненько не видывались. Как поживает командир?
– Здравствуйте, Денис Иваныч, – облегченно выдохнул я. – Пурьеву макомпанье…[102]
Во дворе топили баню, лошадь жевала овес. В сопровождении Фонвизина я прошел в меблированную комнату. Едва войдя, я вздрогнул: за столом сидел уже хорошо знакомый мне распорядитель со шрамом и в вельветовом жостокоре. В одной руке он держал небольшую книжицу, а другою рукой быстро что-то записывал.
– Вася! Тут мальчик к тебе приехал от Елагина; прими…
– У меня Австрия с вечера лежит неразобранная, и Струензе еще, – отмахнулся тот, продолжая писать. – Денис, ну, ей-богу! Там президент проснулся уже; щас шоколату выпьет, опять орать начнет… А, чаятель благотворительности! Тесен Петербург… Че стоишь ступором? Давай письмо!
Я молча подал ему записку Ивана Перфильевича.
– Твою персону к службе рекомендуют, – проговорил он, распечатав конверт. – Так, стало быть, ты и есть рахметовский выборзок[103]. А чё, похож…
Нет, отвечал я; Аристарх Иванович мне не родитель, а просто ментор.
– Чего не люблю более всего, – скорчил физиономию Батурин, – так это вранья; не смог елду в штанах удержать, так сознайся честно, имей смелость. Вот Александр Петрович, например, Сумароков; не человек – скандал электрический; не успел одну жену в могилу свести, а уже на другой обвенчался, на крепостной; а всё ж я его более уважаю, чем тех, кто свою страсть признать боится… Не стыдись, что увлекся рабою… Какие язы́ки знаешь?
Я сказал; Батурин попросил меня прочитать басню. Я рассказал свою любимую, о молочнице, разбившей кувшин.
– Adieu veau, vache, cochon, couvée[104], – повторил Батурин, смеясь. – Смотрите, какого галломана Елагин нам прислал; сеяли рожь, а косили лебеду. Второй Эмин в русском государстве объявился! Может быть, ты уже и романы пишешь любезные?
Нет, сказал я, романов не пишу; учился быть актером, но по болезни списан на берег.
– Чего же ты от жизни хочешь?
Я молчал, потупив глаза в фернамбуковый[105] пол.
– Денис, подай мне марковскую реляцию… Что тут написано, переведешь?
В письме сообщалось о некоем северном купце, благожелательно принятом французскою торговой гильдией; «баржа его наполнена дорогими товарами и с попутным ветром готова вернуться на родину».[106]
– А ты, Визин, всё жалуешься, что в России нету достойных фигур для изображения; одни недоросли… Вот она, сила человеческой мысли… А ну-ка, поди к стене!
На стене висела географическая карта; я должен был указкой отмечать страны, которые Батурин называл.
– Пожалуй, что и возьмем, – сказал Батурин, положив руку мне на плечо и заглядывая в глаза. – По Петрову обычаю с пятнадцати лет на службу как раз и надо идти, новиком. Это потом уж выдумали от двадцати. Расслабились… Всё думают, как бы от армии да от учебы отвильнуть; глупости какие! Настоящий гражданин армию с учебой должен почитать более всего; дурна та страна, в которой юноши плюют на милицию…
– Civis Romanus sum[107], – ляпнул я.
Судьба моя была решена. В тот же день Батурин завалил меня работою: письма, реляции, мелкие доносы: кто с кем спит, куда ездит, с какими людьми встречается; всё написано эзоповым языком; география была самая обширная: так, одно послание содержало подробное описание восточного города, где живет много армян, готовых по одному слову Е. И. В. вступить в русскую армию; «слоны, львы и вепри, священные быки и многорукие идолы; город каменщиков и ткачей; всюду фрукты ананасы и земля богата; дорогие ткани и золотые украшения; непонятно только, почему люди с голоду дохнут».[108]
Глава шестнадцатая,
сообщающая некоторые подробности об электрической силе
К. И. Д., в том виде, в котором я застал ее, являла собой зрелище чрезвычайной странности. По генеральному регламенту, заведенному еще Петром, все дела должны были решаться совместно, однако ж на практике регламент быстро стал способом ничего не делать. Большинство переводчиков и протоколистов в основном плевали в потолок и гоняли мух свернутым в трубочку нумером «Санктпитербурхских ведомостей». Главною задачей нашей было делать экстракты из реляций. Мы садились с утра за стол и начинали разбирать многочисленные и часто нелепые отзывы. Как при такой дипломатике Россия выигрывала войны и плела жестокие интриги, я до сих пор не могу уразуметь. Очевидно, в Польше, Швеции и Турции раздолбайства и тунеядства было еще больше нашего.
