– По крайней мере, мы одолели его. Мы победили.
– Его тела никто так и не нашел.
– Какая разница? Даже если он выжил в последней битве, он состарится и умрет.
Как и все мы. Великая победа, нечего сказать. И потом, Эредар отнюдь не был уверен в том, что Лаокан, как и все прочие, ныне стал обычным человеком. Он был старше, мудрее, опытнее и отважнее – это, не говоря уже о его полнейшем безумии, вполне могло бы позволить ему избежать общей участи. Не исключено, что, наоборот, это Лаокан победил, а мы – проиграли, только сами этого не знаем. Что-то подсказывало Эредару: мир еще услышит о Лаокане, когда сотрется даже память о легендах, в которые обратиться вся их история. И несостоявшийся Единственный станет серьезным испытанием для новых героев нового времени.
Они посидели еще пару часов, говоря о том, о сем, вспоминая старые времена, когда все они – и даже Лаокан – были одной большой семьей. Затем Эмерадиа ушла, и Эредар вернулся к своему занятию. Сконцентрировшись, он снова начал прислушиваться к слабому ощущению там, где раньше – целую вечность назад! – был яростный, ледяной поток, несший в себе силу неизменности и неподвижности, мрачное безмолвие непознанного, потайные течения самых глубин души и тяжелое дыхание смерти. Для непосвященных эта сила была страшнее всех других, но Эредар провел так много времени в единстве с ней, что больше не мог обходится без нее. И он найдет способ снова слиться с этой силой воедино. Найдет… Или умрет.
Даже странно, что после стольких дней, проведенных наедине с воплощенной смертью, эта мысль до сих пор так пугала его.
Быстро распахнув глаза, рывком вернувшись к действительности, она проснулась. Ее сердце бешено колотилось, дыхание сбилось, мышцы напряглись, словно она пыталась убежать от чего-то. С усилием она сделала медленный, глубокий вдох. Потом еще раз. Через минуту ей удалось успокоить свое тело. Что так напугало ее? Сновидения, конечно же. Вспомнить их не получилось – не лучше, чем хватать туман руками. Сон ускользал, рассыпаясь в смутные образы, расплывающиеся лица, обрывки действий, которые истончались, исчезали с каждой секундой. Конец был пугающим, хотя она и не знала, почему – но вспоминались ей и радость, и любовь, и желание – так много всего! Как же долго я, наверное, спала!
И вправду, как долго? Она нахмурилась, закрыла глаза, попыталась сосредоточиться на событиях вчерашнего вечера… Ничего, – с удивлением и бессилием осознала она. От вечера осталась та же россыпь тающих эмоций и образов, и от вечера перед ним, и от более раннего, и от дней, скрепляющих вечера… Все это время казалось лишь частью сна, воспоминания о котором таяли с каждой секундой. Сна длиной во всю ее жизнь.
Из глубины ее живота всплыл липкий комок паники, разлившейся сперва по груди и плечам, затем по всему телу, и, наконец, заполнившей ее сознание, оттеснив вглубь мысли, оставив лишь злые, пугающие слова и образы. Немощь. Безумие. Болезнь. Одиночество. Смерть. Что со мной? Было бы разумно, наверное, позвать на помощь, или встать, или сделать хоть что-нибудь – но она лишилась сил. Ужас сковал тело, и все, на что ее хватило – это закрыть лицо руками, свернуться на полу калачиком, и лежать так, беззащитной перед черными мыслями, которые с быстротой ветра носились у нее в голове.
Постепенно страх отступил. Не исчез, а лишь отошел – подальше, чтобы можно было насладиться ее мучениями со стороны, но не слишком далеко, чтобы в любой момент снова накрыть ее своими холодными объятиями. По крайней мере, у нее появилась возможность обратить внимание на что-то другое. Как же здесь холодно! – подумала она, покрываясь гусиной кожей. Подождите-ка, она же… Она же голая! Ох, черт! Как ни слаба была ее память, она хорошо понимала: нет ничего хорошего в том, чтобы оказаться нагой в холоде и темноте. Темноте? Только сейчас она поняла, что ничего не видит. В голове снова поднялся ворох образов, смутных, будоражащих, уворачивающихся. На сей раз ей, впрочем, удалось кое-что удержать: искаженное болью лицо молодой женщины, истерзанной и избитой, подвешенной за руки на цепи к потолку скудно освещенного подвала с каменными стенами. Глаза узницы глядели прямо на нее, окровавленный рот шептал «помоги».
Страх немедленно сделал шаг вперед, и следующие несколько минут она могла лишь сидеть, обхватив себя руками. Наверное, лучше вообще не пытаться ничего вспомнить. Где она могла видеть такую… такое? Или, неужели… неужели это произошло с ней? Она ощупала свое тело, но не нашла ни царапин, ни кровоподтеков. Значит, все-таки не с ней. По крайней мере, пока не с ней.
Она поднялась и, пошатнувшись от слабости в слишком долго находившихся без движения ногах, оперлась на очень кстати подвернувшуюся стену – каменную, как и в ее видении, шершавую на ощупь, сложенную из отдельных, неровных, выступающих булыжников. Девушка сделала пару шагов вдоль стены и вышла из неведомо откуда взявшейся лужи на полу, в которой она лежала. Ее прострелило стыдом, но она убедила себя, что это вода. Холодная вода. Может быть, от того она и проснулась, что кто-то окатил ее ледяной водой? Но тогда где же этот кто-то?
Вокруг не было слышно ни стука, ни шороха – гробовая тишина, давящая, звенящая в ушах. И столь же обескураживающая темнота. Может, она еще и ослепла? И оглохла? Или, может, так было всегда? Но тогда почему это так ее удивляет? Помахав пальцами перед глазами, девушка, однако, смогла увидеть движение: свет был, рассеянный и тусклый, на грани видимости – но он был. А звуков не было. До тех пор, пока она не догадалась хлопнуть в ладоши.
Может быть, это такое особое место для сумасшедших, не помнящих, кто они? Без света и шума, чтобы они не беспокоились и сладко спали? Но тогда почему она на полу, а не в койке? Вновь непрошеная картина всплыла в ее голове и заставила содрогнуться: на сей раз это была всклокоченная, изможденная женщина со звериным взглядом безумных глаз, связанная заведенными за спину длинными рукавами своей рубашки, и бившаяся в бессильной ярости на полу. Нет, это точно не про нее. И это не больничная палата. Помещение было слишком большим, и уже привыкшие к тьме глаза выхватили очертания чего-то здоровенного чуть вдалеке. Шкафов, наверное. Скорее все, она оказалась в кладовой, причем, судя по темноте и холоду – в подвальной.
Медленной, осторожной походкой, проверяя пол впереди себя пальцами ног, она двинулась вдоль стены и добралась до ближайшего угла. За ним она обнаружила крутую деревянную лестницу наверх. Она поднялась по ней и ощупала потолок над головой. Так и есть, люк. Она прислушалась – сверху царила та же глухая тишина. Она стукнула пару раз в люк, позвала на помощь – ее низкий, слегка хрипловатый от долгого молчания голос прозвучал сперва чуждо, но потом она все-таки его узнала. Или, может быть, просто смирилась с тем, что он действительно принадлежал ей. Она снова прислушалась к тишине, подумала было крикнуть еще раз, но на сей раз засомневалась. А вдруг эти люди там, наверху, замышляют недоброе? Да что там, они наверняка замышляет недоброе, раз швырнули ее в подвал в чем мать родила! Но, может быть, они и не подозревают о том, что она успела очнуться?
Она коротко, напряженно улыбнулась. Что бы ни ждало ее наверху, у нее была возможность подготовиться. Странно, эта мысль не вызвала у нее страха или неуверенности, наоборот, где-то глубоко вспыхнула искра азарта. Это было знакомым. Очень знакомым. Она прислушалась к этому ощущению, ухватилась за него – и очень скоро убедилась, что слабость тела отступила, и голова прояснилась. Она словно внезапно вывернула с сумеречных тропинок на широкую, привычную дорогу. Очень хорошо.
* * *
Голова болела, словно в нее забили гвозди, а в животе, кажется, завелась небольшая мышиная семья. От яркого света заболели глаза, и захотелось забиться куда-нибудь подальше. И тихонечко там умереть. Однако он мужественно решил, что попробует все же проснуться, и с трудом разлепил веки.
– Что за… Где я? – простонал он.
Обстановка вокруг была совершенно незнакомой: некрашеный дощатый потолок, такие же стены, простая деревянная дверь… с усилием повернув голову, он увидел лес, колыхающийся за окнами. Выезд на свежий воздух явно удался. Теперь надо напрячься и вспомнить, куда и с кем… Его мысли прервало внезапное появление в поле зрения незнакомого лица – женского, строгого, не молодого, но все еще гладкого и даже красивого, с пронзающими до глубины глазами цвета льда и поджатыми губами, в которых явственно читалось неодобрение. И, глядя на ее лицо, парень тотчас же понял, что это неодобрение будет иметь последствия.
– Не убивай меня, Снежная Королева! – пискнул он, инстинктивно сжавшись на кровати. Ничего лучше придумать не удалось. Он снова отрубился.
