Интермедия. Пришельцы из никогда
Сразу после совещания я попросил остаться у себя нескольких офицеров, с которыми служил дольше всех и старался обсуждать самые сложные и трудные проблемы. А также профессора Тамаша Чарского, который в этом походе занимал должность главного инженера флагмана. Разговор пошёл о том, как дать нашим солдатам возможность уцелеть в «мясорубке», которая скоро начнётся у Саламина. Уцелеть, конечно, не в привычном смысле – шансов остаться в живых у нас не было. Но я вспомнил об одной из разработок, с которой перед самой войной познакомился в Академии Исследования Пределов Знания. Речь шла о путешествиях в прошлое. Не в физическом плане – это невозможно, но сознание, хотя и с некоторыми ограничениями, могло уйти по оси времени назад. Сеть военных маяков и ретрансляторов Империи ещё частично функционировала – значит, могла послужить пространственным маркером для хроноимпульса. И, следовательно, возможность «дотянуться» до прошлого какого-нибудь из обитаемых миров была.
Именно об этом я просил экипажи перед боем: катапультироваться в прошлое, если корабль не сможет продолжать сражаться. Точкой выхода мы с Тамашем выбрали самое начало информационной эры. В эту эпоху техника уже вышла из совсем уж примитивного состояния, потому, опираясь на местную промышленную базу и разницу в знаниях, мы при нужде могли восстановить большую часть современных технических устройств. Информационная матрица нашего сознания вселялась в момент рождения в младенца соответствующего пола, личность же начинала оживать лишь годам к шести. Но спонтанно, полностью пробуждаясь лишь годам к десяти-одиннадцати. Это давало надежду адаптироваться в непривычном окружающем мире, и спасало неразвившийся детский мозг от перегрузки и шизофрении.
Меня часто называли «Непогрешимым»… но я тоже человек, и способен ошибиться. «Плотность расположения» сознаний из будущего не могла в момент перехода превышать некую критическую величину – поэтому было выбрано государство достаточно большое, чтобы все пришельцы оказались гражданами одной страны. И просуществовавшее достаточно долго, по доступным хроникам оно сохранилось до самого выхода человечества к звёздам. Вот только выбранное время пришлось на Смутные годы, когда страна уже перестала быть СССР – но не стала ещё Русским Союзом. Все «ушедшие» были людьми в возрасте: я безжалостно сменял на обречённых кораблях молодых матросов и офицеров на пожилых добровольцев из пехоты и гражданских. С одной стороны в новом ростке Империи молодёжь нужнее, с другой богатый жизненный опыт вместе с загруженными в момент перехода знаниями облегчит приспособление к реальности иной эпохи и поможет легко отыскать товарищей.
Вот только в новом настоящем мы оказались не просто разделены границами новоявленных государств. Кто-то погиб. Каким бы ты не был опытным солдатом – трудно выжить, если тебе шесть лет, а в твой дом врываются бородачи с автоматами, чтобы убить «гяуров» ради свободы Независимой Ичкерии. Или приходит чума, потому что гордым маленьким странам Средней Азии не нужны больше сельские врачи, учителя и прочие «тяготы» социализма. Или когда оказываешься на улице в каком-нибудь Львове, Москве или Свердловске, потому что родители запили с горя от внезапно свалившейся нищеты, а твою судьбу похоронили обломки некогда могучего государства.
Второй проблемой оказалось совершеннолетие. В мою эпоху во всех государствах Ойкумены, за исключением единичных ультраконсервативных миров, существовал институт «неполной гражданской дееспособности», когда, достигнув четырнадцати-пятнадцати лет, любой подросток мог сдать специальный экзамен и получить часть прав и обязанностей взрослых. Хотя список «ограниченных» возможностей отличался в разных мирах очень сильно – от права на голосования до права на государственную службу или совершение финансово-биржевых сделок. В прошлом же оказалось, что возрастом официального совершеннолетия считается только восемнадцатый день рождения, но на практике общество признаёт достаточно взрослым, ответственным и самостоятельным лишь того, кто достиг двадцати двух – двадцати пяти лет.
Это грозило нам смертью – смертью, которую мы сумели обмануть. Река Хроноса не любит завихрений внутри своего течения. И потому, едва самый старший из нас достигнет биологического возраста тридцать шесть лет, его и всех, кто пришёл вместе из будущего, настигнет «обратный резонанс», когда время будет стремиться вернуться в свой естественный поток. В течении месяца-двух все погибнут от болезней или несчастных случаев. Единственный шанс на спасение – до этого момента изменить течение истории так сильно, чтобы оно породило новое русло. Независимую от старой реку времени, где пришельцы станут не чужаками из другой эпохи, а неотъемлемой частью настоящего. Но исторический процесс очень инертен, он не любит перемен и скачков за пределы своего естественного хода. Тысячелетняя история легко сгладит любой теракт, любую замену того или иного политического или культурного деятеля. То же самое будет с опережающими время открытиями или необычными идеями. Непонятые, не получившие поддержки в обществе, они быстро зачахнут, станут забавным курьёзом. В лучшем случае – опередившим свою эпоху гениальным прозрением, достойным лишь упоминания в скучных монографиях специалистов. А десять-двенадцать лет, чтобы сделать что-то значительное, очень мало. Даже для всех разом. Не говоря уж о разбросанных одиночках.
Семён устало тащился вслед за остальной компанией, тоскливо думая, как хорошо бы в такую погоду не вылезать из дома: свинцовые тучи и неприятный ветер хорошему настроению никак не способствовали. Но отец ушёл в очередной запой – и тому, кто в прошлой жизни имел нормальную семью, лучше мотаться по району, чем слушать пьяные поучения, переходящие иногда в рукоприкладство. Каждый раз Семён боялся, что не выдержит и убьёт эту жалкую пародию на родителя. Потому и сбегал – тем более что мать давно уже махнула на старшего сына рукой, отдавая все силы и всю ласку младшей дочери. Семёну же лучше среди пацанов на улице. Хотя вспомнив, как пришлось ему, тринадцатилетнему мальчишке, добиваться своего статуса в дворовой компании, Сёма невольно поёжился.
От раздумий отвлёк гогот впереди. Оказалось, пока он в задумчивости замедлил шаг, остальные окружили невысокого плотно сложенного паренька чуть старше Семёна. Куцее потрёпанное пальто и поношенные ботинки, бледная кожа, короткий ежик тёмных волос. «Приютский. Точно приютский, – с мысленным вздохом подумал Семён. – И зачем его сюда занесло?» Пацанов из расположенного через дорогу от их района детского дома принято было бить. Никто не знал, откуда взялось это правило – но соблюдалось оно жестоко и неукоснительно. Знали об этом и «сиротские» – но этот почему-то не побоялся пройти именно через их дворы. Паренёк стоял спокойно, даже слишком спокойно. Не обращал внимания на скабрёзности, издевательский смех и подступающих недругов. Семен подошел ближе, надеясь, что сможет… нет, не предотвратить избиение – но остановить, когда голодные до чужой боли приятели слегка насытятся, и можно будет дать мальчишке сбежать без увечий. Вдруг паренёк чуть переменил позу и вполголоса выругался себе под нос.
Несколько ударов сердца Семён не мог поверить – а кровь гулко бухала в ушах, заглушив, казалось, все звуки на улице. Приблудный пацан выругался на имперском койне! Семён рванулся вперёд и громко сказал: «Оставьте его!» И, стараясь не выказать волнения, начал объяснять, что парень шёл к нему. Что это не какой-то приютский «бычок», что это свой. Мол, пока жили не в новостройках, а на Орджоникидзе, в частном секторе – были соседями. А дальше вот батя переехал, а друган «через дорогу» угодил.
Своих бить не принято – даже если они и попали в детдом. Какое то время было потрачено на формальности, на то чтобы признать Андрюху, как назвался паренёк, своим. А потом они ушли вдвоём в одну из беседок соседнего детского садика, подальше от остальных. Любимых чад родители уже разобрали по домам, а курящие компании с пивом не собрались из-за неподходящей погоды, и лучшего места для приватного разговора было не найти.
Первым начал Андрей, видя, что Семён никак не может справиться с волнением.
– Майор Северин, рота специальных операций четвертого гренадёрского корпуса. Последняя приписка – линкор «Радежа».
Семён, ещё не до конца придя в себя от того, что наконец-то услышал такую родную и такую далёкую речь, помотал головой, словно сбрасывая тяжёлый туман, наполнивший мысли и ответил:
– Инженер-лейтенант Оргенсен, лёгкий крейсер «Доннау», – и с неожиданной горячностью, спешно и глотая слова быстро заговорил. – Скажи! Все эти годы… меня мучило одно… Как мы? Мы… победили?
