— Все тебе как с гуся вода! — не без зависти вздохнула мама, припарковавшись у высотки.
— А в чем я не прав? — пожал плечами я.
— Получается, что прав во всем! — чмокнула меня в макушку родительница. — Пойдем уже, а то оброс, хоть на человека похож станешь!
Немножко оброс, да, но в социально-приемлемых рамках!
В шикарном, отделанном мрамором подъезде, встретили аж вооруженного «Макаровым» милиционера. Офигеть! Кроссворд, впрочем, висящая на поясе кобура ему разгадывать не мешала.
— Здравствуйте, товарищи. Вы к кому? — вежливо спросил он нас.
— Здравствуйте, дяденька милиционер! К Екатерине Алексеевне Фурцевой, — опередил я маму.
— Ткачевы?
Потрясающий непрофессионализм — нафиг ты подсказываешь?
— Ткачевы! — подтвердила родительница.
— Проходите, — разрешил милиционер. — Десятый этаж!
— Спасибо! — поблагодарили мы, и вошли в здоровенный, оснащенный зеркалами, лифт.
— Красиво здесь! — оценила мама.
— Спорим у нас ремонт в квартире гораздо круче?
— Хватит уже спорить! — улыбнулась мне мама. — Ремонт ты сделал просто замечательный, я никогда ничего подобного не видела. Твоя комната особенно удалась, почему мне так не сделал?
— Побоялся, что ты такое не оценишь, — развел я руками. — И потом — у вас там стенка, и она задает стиль всей комнате!
Двери лифта открылись, и явили нам одетую в бежевое «типа домашнее» платье Фурцеву и статного высокого мужика с неприятной рожей социопата рядом — этот в импортном костюме. Познакомились — муж Екатерины Алексеевны, Фирюбин Николай Павлович.
— Заместитель министра иностранных дел! — сопроводил он слова вялым рукопожатием.
Фу ты мерзкий! Читал про него в интернете много плохого — комплексует, мол, что жена у него министр целый, а он — «зам». Это вымещает в семейной жизни — в частности, заставляет Екатерину Алексеевну чистить ему ботинки, иногда — прямо на глазах у гостей. Унижает, короче, самоутверждается. А мне министр ох как нужна — я же ее любимый пионер! А сердцу плохая семейная жизнь вредна. Вывод? Нужно их «разводить», и тогда Фурцева имеет все шансы пережить семьдесят четвертый год. Принимаем задачу в работу!
Мама у меня — большая молодец, и, только что пережив сильнейший стресс, держалась молодцом, охотно отвечая на задаваемые министром «швейные» вопросы. Подарки хозяевам тоже понравились, и мне взамен подарили импортную шариковую ручку. В школе такими пользоваться нельзя, но качество почерка там, где можно, сильно вырастет! Дальше прибыл парикмахер в виде молодого лощеного человека, дамы отправились стричься, а меня бросили с замминистра. Не проблема — анекдоты про западных партнеров отлично работали и здесь. Восторженно поохав на мамину стрижку, уговорил молодого человека сделать мне моднявый «андеркат». Сочтя результат удачным, мужик пообещал принимать меня без записи, а прическу взял на вооружение. Странно даже — там ведь ничего такого, почти «модельная».
Фирюбин отставать и не подумал — пришлось травить анекдоты все время, пока меня стригли, а после Екатерина Алексеевна, как я и предполагал, лично смела волосы в совок. Проводив парикмахера, попили чаю с конфетами «Птичье молоко», и хозяева отправились проводить нас до машины.
— Американец, чтобы не ходить на работу, сделал ложный вызов в полицию и получил 5 суток домашнего ареста, — выдал я очередную хохму.
Идущий впереди, накинувший толстое пальто, вспотевший и красный от смеха Фирюбин гоготнул, вышел из подъезда и сделал шаг в сторону из-под козырька, освобождая нам проход. Вынув из кармана пачку «Мальборо», скомандовал:
— А теперь еще какой-нибудь про немцев!
— Приходит как-то немец… — послушно начал я.
Вынув бензиновую зажигалку из другого кармана, Николай Павлович повернулся ко мне спиной, чтобы не мешал ветер, и начал прикуривать. С легким, почти неслышимым шелестом в свете висящей под козырьком подъезда лампочки блеснула огромная сосулька и с противным треском пробила темечко заместителя министра иностранных дел СССР.
— Коля! — как сквозь пелену раздался вопль Фурцевой.
Вытерев со щеки попавшую туда кровь, посмотрел на испачканную ладонь, и поступил так, как и должен тринадцатилетний пацан:
— Ааа!!!
* * *
Кажется, я понял — маме совершенно некогда грустить и переживать, если это делаю я! Стоило поднять вой, как меня тут же схватили в объятия и увели со страшной, холодной улицы в теплый, светлый и не страшный подъезд, где нас чуть не снес спешащий на суету и причитания министра культуры милиционер-привратник.
Через двадцать минут, в течение которых мама и прибывшие вместе с милицией медики — увы, Фирюбина спасти нельзя, с кашей вместо мозга живут только метафорически — отпаивали меня валерьянкой, а министра — сразу корвалолом, прибыла пожилая мама Фурцевой, и дамы начали оплакивать усопшего уже вдвоем. Еще через пятнадцать минут меня познакомили с самим министром внутренних дел Николаем Анисимовичем Щелоковым, прибывшим по случаю гибели важной шишки. Вот он в «однофамильца», судя по всему, свято верит — уж больно старается изобразить сочувствие. Он же высочайшей волей отпустил нас домой.
От предложенного милицейского водителя мама, к счастью, отказалась, поэтому необходимость трястись, шмыгать носом и вспоминать хомяка отпала.
— Извини, я немного перегнул, — извинился я перед мамой, вольготно развалившись на заднем сиденье.
— Ты чего? — удивленно обернулась она.
— На дорогу смотри! — напомнил я. — Было очень важно, чтобы они точно видели, что я — не виноват.
— А ты что, виноват?! — испуганно пискнула родительница.
— Нет конечно! — возмутился я. — Я дистанционно сосульки с крыш сбивать не умею. Но кто знает, вдруг Екатерине Алексеевне горе бы не туда ударило? А так — мальчик воет, мальчик очень напуган и расстроен, значит — не при чем! А раз я не при чем — то и переживать не буду.
Да, хотел «развести», но если бы реальность так легко реагировала на мои «хотелки», половина ЦК уже давно лежала бы в земле. Да, мне жутко везет, но сосульку на мужика я не ронял. И из-под козырька подъезда тоже выходить не заставлял. Старый добрый эффект бабочки и никакого «колдунства», поэтому мои руки совершенно чисты.
— Он же нам никто! — продолжил я делиться чувствами с мамой. — Нет, чисто по-человечески мне его жалко. Но мне и негров в Африке жалко, но из-за них же никто не убивается. В общем, со мной все нормально. Но вот Екатерину Алексеевну жалко гораздо сильнее негров — очень она жалобно плакала, — вздохнул я.
— Ой поросено-о-ок! — протянула мама. — Я его, значит, валерьянкой пою, а он, значит, притворяется?!
— Это тебе за то, что врала! — прибег я к козырю. — Теперь мы в расчете и можем начать все с нуля, честно.
Мама грустно вздохнула, затормозила на светофоре и вытянула ко мне руки. Скрепили обнимашками «сделку» и поехали дальше.
— Я не бронированный, мам, я просто крепкий и очень разумный. Разумист, если угодно!
Мама отреагировала мелодичным смешком.
— Я с тех пор как, прости, тебе, как матери, это слышать будет больно, но я второй раз родился…
Мама закусила губу.
— Очень много смотрю на все вокруг и думаю. Думаю о том, как ведут себя люди, как вести себя с ними, и как лучше поступить. Есть две категории — в одной все, кто мне дорог, с ними можно немножко дурачиться — это весело! Здесь тебя нет.
Мама насупилась.
— Вторая — те, перед кем нужно притворяться и говорить то, что от тебя хотят — тогда люди из первой категории станут жить лучше, потому что я смогу им помочь. Сюда ты тоже не входишь.
Мама недоуменно покосилась.
— Потому что ты — не там и не там. Ты такая одна, и другой не будет. Без тебя меня бы не было. Я не тот Сережа, но очень стараюсь быть тебе хорошим сыном.
— Ты слишком стараешься! — светло улыбнулась мама, шмыгнула носом и вытерла выступившую слезинку. — Я тебя люблю, сынок, и буду любить что бы не случилось! Но валерьянкой поить больше не стану!
