Бред?
Ну, разумеется.
Конечно, бред. И я ничего о нем не скажу очередному доктору, который внимательнейшим образом расспрашивает меня о моих мыслях и чувствах: не слышу ли я голосов? Не думаю ли, что у меня великая цель? Не считаю ли, что мир несправедлив, и его нужно исправить?
Отвечал я спокойно и уверенно: голосов не слушаю, мне хватает «Маяка» и программы «Время». Великая цель не у одного меня, а у всей страны — под руководством Партии строить коммунизм. А мир не один, нет (тут доктор насторожился): есть мир капитала, несправедливый и жестокий, есть мир социализма, освобождающий людей от гнёта капитала, и есть третий мир, развивающиеся страны, народ которых тянется к социализму, но по разным причинам ещё не может его построить без нашей помощи.
Тут доктор поскучнел, собрал свои блокноты, и ушел, пожелав мне скорейшего выздоровления.
А я себя больным и не чувствовал. На пятый-то день. В области сердца поначалу чувствовалось нечто этакое, так ведь не простой иголочкой вводили адреналин. А сейчас — полный порядок. У меня и ЭКГ снимали четыре раза, и ЭЭГ, и прочие анализы проделывали во множестве, но ничего удивительного не нашли.
Девочки меня навещали. Каждый день в день. Мандарины, груши приносили, даже однажды авокадо. Из специального магазина, ага. Разговорами не утомляли, видели, что я под седативными, сказали только, что волноваться совершенно не о чем.
И я не волновался. При таких девочках — и волноваться! Не говоря уже о препаратах, да.
Но всему приходит конец, пришел конец и моему лечению.
Это я понял, когда в палату — на одного, скромную, — пришел мой начальник по «девятке», полковник Батырбаев.
— Как здоровье? — поинтересовался он, дав понять, что разговор наш неофициальный.
— Благодаря советской медицине — замечательное, товарищ полковник, — ответил я столь же неофициально.
— Это хорошо, это хорошо…
И Батырбаев сел за стол, достал из портфеля папочку, и стал вводить меня в курс того, что со мною случилось.
Оказывается, на квартиру был налет неустановленной — пока неустановленной! — националистической террористической группировки. С целью убийства дочери члена Политбюро товарища Стельбова. Но благодаря мне, лейтенанту Чижику, налет сорвался, и в процессе боестолкновения все четверо террористов были обезврежены. Да, да, лейтенант Чижик, все четверо, так нужно для дела.
Ну да. Чижику что двоих положить, что четверых, какая разница? Четверых даже больше почёта. А девушек лучше оставить в стороне. Из соображений высшей политики. А то просто чёрт знает что получается. Понадобится — потом раскроют детали. А не понадобится — не раскроют.
Двое — уголовники с историей, продолжал просвещать меня Батырбаев. По всем документам должны были отбывать срок в местах лишения свободы. Как оказались в Москве, почему о побеге ничего не сообщили — с этим разбираются.
Почему о побеге, спросил я. Просто поступила команда предоставить их в распоряжение…
Это, лейтенант Чижик, не ваш уровень. И не мой. Разбираются. Там! — и палец в потолок. Продолжим. Остальные двое не опознаны. Инцидент попадает под государственную тайну, все причастные осведомлены о неразглашении. Вы, разумеется, тоже не разглашаете. По должности.
Ваши действия признаны правомерными и эффективными. Вероятно — весьма вероятно! — вы вскоре станете старшим лейтенантом. Досрочное присвоение очередного воинского звания — знак высокой оценки вашей службы.
Служу Советскому Союзу.
Служите, служите. И да, в определенных кругах вас теперь зовут Смерть-Чижик. Заработали вы репутацию, ничего не скажешь.
И Батырбаев ушел. Оставив на тумбочке два яблока в пакете коричневой бумаги. И в другом пакете — мой пистолет.
Неофициальный, значит, визит.
Ладно.
Я осмотрел оружие. Вычищен, и магазин пополнен. Все восемь патронов. Будь готов! Всегда готов!
Соскучился я здесь. Радиоприемника у меня нет, врачи не разрешают тревожить. И даже проводного приемника нет. И телевизора нет. И газету «Правда» мне не разрешают, несмотря на мое заявление, что я должен чувствовать пульс Родины, с ним мне спокойнее. С Родиной, Чижик, всё в порядке. Выпишитесь — узнаете подробности.
И вот настал день выписки. Ура, ура. Девочки привезли французский костюм и всё остальное, и я, наконец, почувствовал себя чеховским человеком, по крайней мере, в отношении одежды.
Тепло распрощавшись с персоналом (денег, подарков — ни-ни, и не думайте, запрещено строжайше, все друг за другом следят!), мы спустились во двор.
Лютые морозы ушли. Их сменил подморозец, минус три-четыре, а около домов и вообще тепло. Москва — город тёплый, да. Местами. Не для всех.
— Ми и Фа пока поживут у папы, — сообщила Пантера.
— С бабушками, — добавила Лиса.
— Пока не закончится ремонт, — сказали обе хором.
— Какой ремонт?
— Косметический. Ну, и мы решили кое-что обновить, и вообще… Чтобы привидения не завелись. У нас, Чижик, пистолетов не было. Всего оружия, что ножницы. Чем богаты. Мы бы, конечно, хотели всё неспешно сделать, порасспрашивать, развязать языки субчикам. Но время поджимало, и пришлось быстро. Но сумели бескровно. В отличие от.
— А что я, много…
— Не много. Но порядочно. Мозговое вещество даже на потолок попало. Так что да, ремонт и ремонт.
— Понятно…
«Матушка», наш автомобиль «Волга», мчался по январской Москве, радовавшей глаз.
— Куда это мы? — спросил я.
— На папину дачу. Ты разве не соскучился по малышкам?
— Соскучился, соскучился.
Понятно. Главный разговор впереди.
За кольцевой Ольга прибавила скорости. Хорошая машина, быстрая. Хотя я никуда не тороплюсь.
Видно, моё настроение передалось Лисе, и она сказала:
— Чуть помедленнее, Ольга. Чуть помедленнее, — и, затем уже мне:
— Фильм наш уже включен в план, кинопробы будут в феврале, вторым режиссером утвержден Высоцкий.
— А роль-то ему дадут?
— Дадут. Будет играть Мозеса.
— Мозес — негр.
— Что с того? Володе не впервой.
Володе? Однако…
Ольга сбросила скорость до спокойных семидесяти. Сбросила и сказала:
— Ты, кстати, музыку обещал…
Быстро они меня адаптируют к жизни. Включают в процесс.
— Есть музыка, есть.
— С мурашками?
— С мурашками, — подтвердил я.
Я много чего слышал, пока был между жизнью и смертью. Кое-что записал. Ноты, они докторов не интересовали. А остальное запишу чуть позже, прямо сегодня. Пока не забыл. Чувствую, скоро начну — забывать. Сны имеют свойство выветриваться, и выветриваться быстро.
Сам поселок охраняли строго. Три раза останавливали у шлагбаума, сверяли — те ли едут.
Те.
На последнем рубеже пришлось сдать пистолет.
— Здесь он вам не понадобится, — непреклонно сказал капитан. — А на обратном пути получите в полной сохранности.
И мы въехали на территорию усадьбы.
Я бывал и у Брежнева, и у Андропова, теперь вот здесь. Ранг Андрея Николаевича, конечно, пониже, но разницы никакой. Более всего усадьба напоминала чеховскую, ту, что он купил на литературные гонорары в возрасте тридцати двух лет. Нужно же человеку где-то жить, не так ли? Семья-то большая: мать, отец, сестра, братья — каждого обустрой, каждого пригрей, каждому ласковое слово найди.
Посмотрим, посмотрим, какие слова приготовлены для меня.
Сначала мы прошли в гостевой флигель. В нем и поселились бабушки с внучками. Вполне приличный флигель. Как мой дом в Сосновке. Не тесно, но и не потеряются среди жилплощади.
Ми и Фа на мне повисли. Выглядели бодрыми и веселыми, пережитое никак на них не сказалось. Бабушки, конечно, были потрясены, но не сказать, чтобы очень. Войну застали обе, бабушка Ка работала в госпитале, а бабушка Ни даже партизанила, о чем говорит крайне скупо. Повидали всякое. Но думали что всё, волнения позади. А оно воно как… И вздумай я рассказывать о своих видениях, в лучшем случае мне не поверят, сочтут, что Чижик того… подвинулся умом.
