А в худшем случае — поверят. И что тогда? Жить, зная, что всё пойдёт прахом?
Поэтому я просто поздоровался и поблагодарил за спасение.
Тут и обед подоспел. Простой обед, ничего необычного. Но этого и хотелось.
— Андрей Николаевич будет вечером, — сказала бабушка Ни.
Вечером, так вечером. Хотя сейчас, по январскому времени, вечереет рано, но, чую, у Стельбова вечер начинается к программе «Время». Государственный человек.
И меня потянуло в сон. То ли от свежего деревенского воздуха, то ли от сытного обеда, то ли остатки седативных продолжали действовать.
Противиться желанию я не стал.
Спал без снов. То есть они, может, и были, но исчезли, стоило мне встать с дивана.
Вышел из комнатки. Чаю бы, если нет боржома.
Чай нашелся.
— Чижик, ты, наверное, не знаешь… — начала было Лиса.
— Хорошо начала, продолжай.
— Недавно, ну вот совсем-совсем недавно, реформа была. Даже не реформа, а так… вроде.
— Русского языка?
— Почему русского языка? Нет, реформа сберегательных касс.
— В чем же она заключалась?
И Лиса мне рассказала. Во-первых, отныне один человек — одна сберкнижка. Во-вторых, предельная сумма — двенадцать тысяч на человека. Всё, что сверху — заморожено впредь до особого распоряжения. В-третьих, законодательно ужесточена ответственность за спекуляцию. В-четвертых, будут приняты меры по дальнейшему увеличению выпуска товаров повышенного спроса.
Я выслушал это, неприлично зевая. Еще дня три буду под остаточным воздействием седативных.
— Ты, Чижик, понял, что это означает?
— Чего же не понять. Рубль не деньги, рубль бумажка, экономить тяжкий грех, как написал Владимир Семенович, для вас просто Володя.
— А что это означает для тебя?
— Для меня? Ничего, — и я опять зевнул.
— Но у тебя же этих книжек…
— Будет одна, только и всего. Меньше хлопот.
— Ты же теряешь…
— Потерять можно лишь то, что имеешь. А эти деньги на книжках были фикцией. Что я мог на них купить? На сотни тысяч? Да ничего, собственно, не мог. Сотню тысяч калош? На что они мне. На автомобиль двенадцати тысяч хватит, даже на «Волгу», предел мечтаний советского человека, а остальное у нас непродажное. Хочу я, к примеру, купить Замок каборановский, да кто ж его мне продаст?
— Это ты, Чижик, хватил — Замок. Денег у тебя таких нет.
— Балансовая стоимость Замка — двести сорок тысяч с копейками. Такие деньги у меня есть. Вернее, были.
— Но зачем тебе Замок?
— Незачем, согласен. Следовательно, и деньги тоже не нужны. Двенадцати тысяч нам на первое время хватит, а там мы что-нибудь ещё заработаем.
Девочки облегченно вздохнули:
— Мы думали, ты расстроишься.
— Я расстроен. Но не очень.
— И помни, что те деньги, что ты снял накануне, в полной сохранности.
— Мы сняли, — уточнил я.
— Мы.
Распространяться на эту тему не стали. Если кто-то нас слушает, зачем ему лишние печали?
А потом приехал Стельбов.
И меня позвали к нему.
Одного.
Глава 2
10 января 1979 года, среда
Человек и его место
Стельбова я знаю давно. С тех пор, как его назначили первым секретарем обкома нашей области. Ну, как знал, просто был знаком. Обкомовская дача граничит с дачей дедушки, его дочь училась со мной в одном классе, как не познакомиться. Но это, конечно, было знакомство орла и чижика, даже птенца чижика. В ответ на мой «добрыдень» при встрече в дачном поселке, он иногда дарил меня благосклонным кивком, а иногда, погруженный в государственные думы, не замечал вовсе. Я не обижался. Ну, почти. Понимал: управлять областью непросто, требуется полная самоотдача, где уж всяких птенцов замечать.
Потом я стал расти. Мастер, гроссмейстер, чемпион страны, победитель Фишера (пусть и в коммерческом матче), наша с Ольгой опера шла на главных сценах страны, наконец, мои отношения с Ольгой…
Но и Стельбов на месте не стоял. Если я порхал по веткам шахматного дерева, то Андрей Николаевич штурмовал Олимп. Член ЦК, кандидат в члены Политбюро, член Политбюро… Говорили, что его продвигает Андропов, и что с того? Андропов не всякого станет продвигать. И вот теперь, по авторитетному мнению Анатолия Максимовича Гольдберга, Стельбов входит в руководящую десятку Советского Союза. Возможно, даже в пятёрку.
Но это и я без Гольдберга чувствовал.
Стельбов принял меня в рабочем кабинете. Почему в рабочем? В частном вряд ли кто-нибудь повесит на стену портреты Ленина и Суслова. Очень вряд ли. У меня в кабинете, к примеру, висит дедушкина картина, из ранних, ученическая, «Моцарт и Сальери». Дедушка её и не выставлял никогда. Во всяком случае, на моей памяти. Хотя и ученическая, а мне нравится.
А здесь — фабричные репродукции, которых в любом магазине во множестве, от пяти до пятидесяти рублей, в зависимости от рамы.
Андрей Николаевич сидел за столом советской работы пятидесятых годов, уставший, рядом с ним в подстаканнике чай, на блюдце — две конфетки, «чернослив в шоколаде», похоже, наш, каборановский.
— Вижу, здоров, — сказал он мне вместо приветствия.
Я промолчал.
— Проходи, присаживайся, — чуть теплее сказал он.
Если прежде он был орлом степным, то сейчас выглядел беркутом. Самым крупным орлом нашего полушария.
Я прошел и сел на стул, что стоял в сторонке от рабочего стола.
— Опять геройствуешь?
— Исключительно в оборонительных целях.
— А ты понимаешь, что из-за тебя чуть не погибли Ольга и дети?
Интересно. Бабушек и Надежду, да и меня самого он в расчёт не берет. Интересно и откровенно.
— Нет, — ответил я коротко.
— Что — нет? — удивился Стельбов.
— Не из-за меня.
— Почему ты так решил?
— Это представляется мне очевидным.
— Просвети меня, непонятливого.
— Ну кому нужен я, птичка-невеличка? Настолько нужен, чтобы организовать такой налет: вызволить из заключение отпетых уголовников, использовать тазеры…
— Что?
— Тазеры, электрические устройства. Могут парализовать, могут убить. Американская штучка, но, думаю, наши умельцы её усовершенствовали. Ну, и назвали как-то иначе.
— Ты, Чижик, может, и не нужен. Нужны твои деньги. Сколько ты там снял в сберкассе? Двести тысяч?
— Около того, да, — признался я. — Но это было накануне нападения. А когда уголовников вытащили из зоны? Опять же о деньгах никто не знал, кроме работников сберкассы. Можно и от них плясать. Да и тазеры… Не так давно в Кисловодске отмечалось массовое поражение электрическими разрядами то ли туристов, то ли не поймешь кого, на канатной дороге. Практически на наших глазах. Но тогда у нас денег было совсем ничего.
— Ты думаешь, это взаимосвязано?
— Весьма вероятно. Нет, Андрей Николаевич, я здесь ни при чём. Да вы и сами это знаете.
— Вот как?
— Вот так. Какие у меня недруги, какие у меня завистники? Шахматисты? Нет, я допускаю, что у одиночки может случиться умопомешательство, и он попытается меня убить. Но у одиночки. А тут серьезные люди, способные людей из зоны вытащить… Не по чину мне таких врагов иметь, Андрей Николаевич. Не по чину. А вот вам — по чину.
— Мне?
— Именно. Это не налёт. Это заговор. Возьмем шахматы. Каждый стремится атаковать короля противника. Объявить шах и мат. Но дело непростое, на пути к королю стоят пешки, кони, слоны, прочие фигуры. И приходится возиться с пешками. Я — одна из пешек.
— Защищаешь меня? — усмехнулся Стельбов.
— Косвенно. Защищаю Ольгу. Противник хочет ударить по вашему слабому месту. А я никак не ваше слабое место. Я для вас пешка, не больше. Слабое место — Ольга. Вы же не хотите, чтобы с ней что-то случилось? Вам и дают понять: отойдите в сторону, и живите спокойно. А иначе будет плохо. Но вы не отходите. И не отойдете. Вы, я думаю, сами не прочь объявить противнику шах и мат. Такая это игра, да. Ставка высокая. А пешки, что пешки… Пешкой можно и пожертвовать. И не только пешкой.
