— Сочтёмся! — крикнул ему Семенов.
Никитченко уже палил в распахнутую дверь. Конь его, не понимая, что делать дальше, ржал и храпел, но от крыльца не отходил. Комэск стащил вниз труп белогвардейца, вынул маузер из кобуры и, подтянувшись на руках, влез в окно. Как и надеялся, на пулю не нарвался. Впрочем, кроме надежды, имелся у него и простой расчёт: если бы в комнате был ещё кто-то, он бы сменил убитого стрелка. Кровать с резными спинками. Два сундука один на другом. Хозяйство — с первого взгляда понятно, зажиточное, кулацкое. По-над стенкой в два шага добрался до открытой двери, осторожно выглянул в соседнюю комнату.
У приставленного к окну стола рядовой в полевом кителе, сгорбившись, возился с «Максимом». Крышка откинута, он нервно дергает заправленную брезентовую ленту с блестящими остроконечными патронами.
— Неужто заклинило? — хмыкнул Семенов, радуясь, что вовремя успел: «Максим» с полной лентой мог здорово проредить эскадрон!
Пулеметчик вскинул голову — понимая уже, что не успевает схватить лежащую рядом винтовку и бледнея последней, предсмертной белизной. Он все-таки попытался, но пуля из маузера опрокинула его на чисто выскобленный деревянный пол.
За стенкой стрелял Никитченко. Семенов вышел в коридор.
— Как у тебя?
— Всё путём, Иван Мокич! — оскалился в улыбке Мирон, загоняя новую обойму. Два вражеских трупа подтверждали его слова. В дом уже врывались красноармейцы, гремели сапоги по крепким доскам.
— Взводного окружили! — донеслось снаружи. — Окружили первого взводного на околице!
По интонациям кричавшего, легко улавливаемым ухом любого, кто успел повоевать, Семенов понял: весть передаваясь от одного к другому, прилетела издалека. И если окружение серьёзное, комвзвода один, его родного брата Сидора Мокича может уже не быть в живых. Сердце ёкнуло, впервые за долгое время. Кровь-то родная и впрямь не водица. Испугался за брата.
«Неужели тут, в никому не известной Сосновке, суждено потерять Сидора?!»
— Двоим остаться в доме, наладить пулемет, остальные по коням! За мной! — сломя голову Семенов выскочил во двор. Чалый, как и положено матёрому боевому коню, дожидался хозяина там, где его оставили.
«Моя вина, — думал Семенов, пуская Чалого в галоп по сельской улице туда, где еще гремели выстрелы. — В хате бы и один Мирон справился, а мне надо было одним кулаком добивать белую сволочь! А то наши развалились, а те, видно, переформировались и ударили в ответ…»
Они вылетели за околицу. Правый фланг и впрямь «отвалился»: с полверсты между основными силами и напоровшимся на засаду первым взводом. Белые перешли в контратаку, зажали первый взвод у перелеска в кольцо, те с трудом отмахивались… Плохо дело!
«Численность приличная, с два десятка», — оценил комэск и оглянулся: с ним семеро и ещё двое скачут от овина. Маловато. Выхватил шашку, помахал над головой, давая сигнал к атаке. Ничего, ребята увидят — бросятся на помощь!
Кони по пахоте скакали тяжело, пришлось пришпорить Чалого.
— Давай, ещё немного!
Чалый от напряжения всхрапнул, но прибавил ходу.
Белые заметили приближающихся всадников, некоторые развернулись, принялись отстреливаться. Винтовочные пули прошили воздух где-то совсем рядом. Но Семенов уже врезался в противника, разрывая смертельное кольцо. Мелькнули позолоченные с синей полосой погоны. Поручик целился из никелированного пистолета. «Браунинг» — привычно определил мозг, хотя это не имело значения. Имело значение то, что шашка отрубила руку до выстрела, и пистолет отлетел в сторону, а поручик с криком упал на землю. Сидор со своим ординарцем с трудом отбивался от врагов — подмога подоспела вовремя! Семенов направил Чалого между двумя белогвардейцами, наседавшими на брата, махнул шашкой вправо, махнул влево. Готовы оба! Но один успел выстрелить, и Сидор упал на холку коня. Конники «Беспощадного» даром что в меньшинстве, яростно рубили с плеча, высоко занося клинки. Белые дрогнули и обратились в бегство, Семенов со своими бойцами помчался следом, добивая отстающих, первый взвод, вырвавшись из кольца, помчался наперерез. Вскоре все было кончено. «Беспощадные» собрались к последнему очагу затухающего боя. Семенов поскакал назад. Комвзвода-один среди всадников не было, кто-то показал на перелесок — и комэск поскакал туда. Сидор, по пояс голый и окровавленный, сидел на земле, прислонившись к дереву. Ординарец перевязывал ему простреленное плечо.
— Живой, что ль, братуха? — окликнул Иван.
— Да живой, — услышал в ответ сдавленный голос брата. — Раненый немного…
— Ну, раненый — не дохлый! — и Семенов развернул коня.
* * *
Еще не успели остыть стволы винтовок, как уже подвели итоги.
— Наших убито семеро, — доложил комиссар. — У них — человек двадцать пять… Посчитают — точно скажу…
— Значит, учимся воевать понемногу, — довольно кивнул комэск. Владевшее им напряжение постепенно отпускало. Стоя на крыльце дома, в котором назначил себе постой — того самого, что брал штурмом, — Семенов выслушивал доклады подчиненных. В плен взяли шестнадцать человек рядового состава, из них десять раненых разной тяжести, одного поручика и медика. Медик тоже был ранен — рубануло плечо не до кости.
— Какой охламон врача повредил?! — ворчал комэск, — Сколько раз говорено — медицину не трогать!
— Да кто ж её разберёт, тую вашу медицину, — отозвался вдруг стоявший у сгоревшего забора кряжистый, немолодой красноармеец.
— Эх ты, тьма египетская! — комэск хлопнул себя по ноге так, что шашка дёрнулась и стукнула по балясине перил. — Недавно, что ли, в эскадроне?
— С Алексеевки мы.
Алексеевку брали на прошлой неделе, рекрутировали оттуда в «Беспощадный» только добровольцев, большой нужды в пополнении не было. Семенов смутно припоминал седоволосого новобранца — семья его, вроде бы, вся от тифа померла, жена и трое душ детей.
— Синий погон, красный кант, — сказал комэск. — Увидишь такого — старайся брать живьем, не порть шкурку. Запомнил, нет?
— Запомнил.
Выходивший из дома ординарец Семенова, Васька Лукин, тут же поправил:
— Не «запомнил», а «так точно», боец, привыкай давай!
— Так точно, — послушно повторил новобранец из Алексеевки.
— Вот так лучше! — пробасил Лукин.
Бас у ординарца знатный. Любого вгонит в дрожь. Пел Васька Лукин при старом режиме в церковном хоре в городе Козлов, в Боголюбском кафедральном соборе. Так на похороны-крестины из соседних церквей, бывало, послов засылали: не пожалует ли Василий Никифорович на нашем клиросе спеть?
— Много коней убито? — спросил Семенов.
— Пять, — осклабился Лукин. — Да шесть у белых отбили. Баш на баш, да еще с прибытком!
— Пусть свежуют, шулюм готовят, да надо и местных накормить!
— И местных? За что их кормить? По погребам попрятались, как тараканы! — недовольно сказал бывший певчий, но под жестким взглядом командира кивнул. — Конечно! Все сделаем как положено!
Пленного медика перевязали и отправили в подмогу эскадронным эскулапам, латать красноармейцев. Раненых в эскадроне оказалось немного — четверо лёгких, трое тяжёлых, так что и санчасть решили не устраивать. Тяжелораненых Семенов велел расположить с собой в одном доме. У Сидора ранение было средней тяжести, но брату комэск поблажки не сделал — отправил в соседнюю избу — с легкоранеными.
Хозяин дома Фома Тимофеевич, мужик нестарый и силы, по всему видать, недюжинной, встречал новую власть с улыбкой и поклоном, но с пустыми руками. Объявился одним из первых — вылез из погреба, ещё и выстрелы не стихли. Самый крепкий хозяин в Сосновке, он понимал, что за одно только это Советы могут его к стенке прислонить — а тут ещё белые из его дома опорный пункт устроили, с пулеметом…
— Просили их, уходите с миром, — раскидывал Фома Тимофеевич огромные свои ручищи и качал мохнатой головой. — Так нет. Живность ограбили всю как есть за веру и отечество, да обозом в тыл себе угнали. Всё прибрали подчистую!
