Императору в голову уже пришла мысль о том, что можно сделать, как восстановить справедливость. И пусть на пути к справедливости и будут действия, которые мало укладываются в христианскую мораль и даже здравый смыл, он пойдет на это. Семья будет восстановлена.
*………….*…………*
Я задремал. А что еще делать, если делать нечего? Сижу тут в чьей-то спальне и даже поработать нет возможности. Не смог найти писчие принадлежности, а гвардейцы, якобы, не знают, где их взять. Врут. Попробовали бы они ответить отказом, если попросит император. Мне бы только бумагу, да чуть песка, а чем писать со мной всегда имеется.
Вначале хотелось пойти в ту часть дворца, где происходят какие-то события. Должны же происходить, умерла императрица, как-никак, но после перехотелось. Это словно в какой-нибудь праздник в будущем. Хочется пойти в город, посмотреть, что там происходит, люди же едут за чем-то, значит и мне нужно.
Но вот отчего-то пришла уверенность в том, что приди я хоть к спальне государыни, так ничего существенного, важного, занимательного, не узрел бы. Как и в будущем, когда все-таки собираешься, едешь в центр города, а там все так, как и всегда и ничего такого этакого нет. Задаешь себе вопрос: а что именно должно быть «такого этакого», но и сам ответить не можешь.
Открыл какую-то книжку. Хотя почему это какую-то? Самую что ни на есть «Историю сэра Чарлза Грандисона» Самуэла Ричардсона. При чем книжка английского автора была издана на французском языке.
Почитал. Как же это… Никак. Уж пусть меня простит Ричардсон, но так мужчина писать не может, если он не латентный. Сколько экспрессии, сколько слез и чувственности. Нет, не мое, даже с учетом острого дефицита развлечений. А для женщин, уверен, самое то.
— Вы все еще здесь, Михаил Михайлович? — спросил очевидное Алексей Борисович Куракин.
Князь ворвался в помещение, где я дремал, заставил меня вздрогнуть и первым делом подумать о том, что произошло что-то плохое. Почему-то всегда думается о худшем.
— Как видите, ваша светлость, здесь. Чем могу быть полезен? — отвечал я.
— Миша, помогай! Нужно быстро написать воззвание, Манифест, к народу о восшествии на престол Павла Петровича, — говорил Куракин чуть задыхаясь, наверное, сильно спешил.
И вновь игра с «ты» на «вы». Но в данном случае «ты» не холопье какое-нибудь, а дружественное, панибратское.
— Вас, Алексей Борисович, решил проверить государь? — спросил я, не называя князя по титулу.
Пора переходить и на имя-отчество. Пусть наше сотрудничество взаимовыгодно, но… да плевать. Просто пора. Как пора и делать меня дворянином. Он, Куракин, оказался одним из, насколько я понимаю, двух лиц, которые наиболее приближены в данный момент к царскому стулу. В иной реальности было не совсем так. Так что я уже имею право чуть меньше пресмыкаться перед тем, кто не может написать всего-то шаблонный Манифест о восшествии Павла Петровича. Хотя… Нет, существуют подводные камушки в процессе написания такого документа.
— С чего вы решили, что он проверяет меня? — озадачено спросил Куракин.
— С того, Алексей Борисович, что тут нельзя написать о преемственности от Екатерины Алексеевны, это так, для примера. Уж простите великодушно, что вновь лезу не в свое дело, — сказал я и по реакции понял, что князь непременно бы написал про Екатерину.
Вообще, если следовать шаблону, новому императору принято писать о преемственности, это своего рода и доказательство легитимности «заступающего на вахту» государя, ну и некий намек верноподданным, в каком направлении будет развиваться, как минимум, внутренняя политика.
— Хорошо… Не Екатерина, как и иные… — я чуть замялся, потому что в своих словах хожу по краю, но ведь это сказано самим императором. — Как наш отец-император сказал: «бабы на престоле». Потому писать о преемственности нужно от Петра Великого. Далее государь наш православный, так что нужно отсылаться к писанию, ну и к греческим василевсам, чтобы еще более подчеркнуть право повелевать. А еще… [описание Манифеста, написанного в РИ]
— Михаил Михайлович, ты… вы… так прекрасно понимаете иных людей и как бы они написали нужное. Не забуду те письма, что вы за меня писали. Читаю, так, словно, сам их писал в долгих муках. А у вас… — Куракин включил, как он полагал, наверное, всесокрушительную улыбку. — Напишите! Мы же мой секретарь! А я повышу жалование…
— Десять тысяч рублей, уж простите, но все на благо России, но десять тысяч рублей, — сказал я и понял, как низко это прозвучало.
— Коммерциант! Сибарит! Как можете вы? Вам дают возможность прикоснуться к сакральному, к русской православной императорской власти, а вы… — впрочем, сильного осуждения я не заметил.
— Я не сочту за оскорбления ваши слова, ваша светлость. Но сколь денег вы дали на открытие школы поваров? Но доля же ваша в этом есть, на том уговор. Я знаю о ваших стесненных средствах, оттого ничего не просил. Однако, мы живем в мире, где все имеет свою цену. И я сделаю так, как нужно, — сказал я и демонстративно стал молчать.
— Бог с вами, Михаил Михайлович, но таких средств у меня нет. Доходы от имений пошли на погашение некоторых кредитов. Извольте обождать! — сказал Куракин, чуть отворачиваясь, будто ему, действительно, противно говорить в такой час о деньгах.
А мне не противно. Мне нужно готовить деньги для покупки трактиров, а еще было бы неплохо заказать на Петербуржской верфи хотя бы фрегат. Замахнулся на неисполнимое? Отчасти. Но корабль — это всегда хороший актив, а так получилось, что одна из главных русских верфей нынче не загружена ни строительством, ни ремонтом. А вот когда будут деньги, так не найду где и корабль заказывать. Еще нужно было бы узнать, а могу ли я, как частное лицо купить себе корабль, пусть без вооружения? Ну да были бы деньги.
— И последнее, прежде чем я начну писать… — Куракин оживился и теперь уже его выражение лица было более чем натуральным, не наигранным, наверняка, решил, что требования продолжаться. — Мне не приносят писчие приборы.
— Ух! — даже не скрывал своего облегчения Куракин.
Уже через пять минут я писал, зачитывая вслух, какой именно сейчас появляется текст на бумаге:
— Божиею Милостию Мы Павел Первый, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский… — я напрягался вспоминать полный титул императора, который не так давно заучивал наизусть. — Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голстинский, Стормарнский, и прочая, и прочая, и прочая. Объявляем Нашим верным подданным духовного, военного, гражданского и прочих чинов. По вступлении Нашем на Прародительский Наш Императорский Престол.
Еще из разговоров Куракина с Павлом я знал, что новый император считал себя продолжателем и наследником титулов своего отца Петра Федоровича, что отразилось в титуловании «Наследника Норвежского и герцога Шлезвиг-Голстинского». Также Павел Петрович объявлял себя в праве считаться наследником Норвегии, Ольденбурга. Уж не знаю, правильно ли я сделал, что включил в полный титул русского императора и эти земли, но подобное должно польстить и потешить эго Павла Петровича. Между тем, я продолжал.
— Возвещаем о сем верным Нашим подданным… На подлинном написанном Собственной Его Императорского Величества рукой так: Павел Петрович, — я выдохнул и посмотрел на изумленного князя.
— Как можно вот так быстро написать такой величественный документ? — спросил князь, посыпая песком на бумагу.
— Подождите, Алексей Борисович, вот здесь! — я указал на место пропущенной строки. — нужно написать дату коронации. Вы ее знаете?
— Нет. Его императорское величество не говорил, — все с тем же озабоченным видом отвечал Куракин.
— Перепишите это своей рукой чтобы прямо в присутствии Его Величества дописать необходимое, — сказал я, отдавая бумагу в руки князя.
Алексей Борисович быстро переписал текст на чистый лист бумаги, взял документ, направился к выходу и з комнаты. Уже у двери остановился, повернулся и с совсем иным выражением лица весело воскликнул:
