Приказчик мой повинный так рассвирепел, что с ходу пару раз хлестнул мерзавца отобранным у того арапником. После чего началась драка, окончившаяся победой Алексейки, негодяй не смог выполнить задуманное.
— Алексей, — сказала я медленно, считая про себя и применяя разные дыхательно-духовные практики, чтобы не сорваться в грозовой гнев, — за все тебе благодарна. Сперва поговорю со Степаном-управителем, потом решим.
Глава 23
— Простите, Эмма Марковна, за оплошность, — потупил очи долу управляющий, — не объяснил этому дураку, что Алексей Иваныч не просто дворовый из Голубков, а присланный вами, наблюдать, как завод строят. Небось, дурень в потемках не разглядел, кто перед ним, и полез в кулачки. Уж я ему…
— Не о том речь, Степан, — сказала я сурово, — а о том, как же это… создание девок портило и баб обижало год за годом. Анька, хоть и в младых годах, мне пять имен назвала, что у нее на памяти. Верно, побольше будет женщин, которых он приласкал?
— Будет, — тихо кивнул Степан, — побольше пяти.
— Ладно твой бывший барин. Он только и смотрел, что в стакан да в лузу бильярдную. Ты-то как такое попустил? — Мой голос повысился, приближаясь к упругости стального хлыста. — Ты же управитель! Он же, считай, на твоих глазах баб и девок принуждал! И ты видел⁈
— Да вот в чем дело, Эмма Марковна, — несмело проговорил Степан, — ласки-то его на пользу шли.
— Это как, Степанушка? — спросила я, еле сдержав изумление.
— Он баб в углу зажимал не только за оплошки, но и за кражи. Ласок-то его по второму разу мало какой бабе хотелось.
— А если мужик крал? — растерянно спросила я.
— Мужика, конечно, сек. Ну и сулил ему, что бабу его приласкает, или сестру, если парень совсем молод, или дочурку, коль постарше.
Я принялась глубоко дышать и медленно считать. А ведь Егорово с его заморенными мужиками и хилой скотиной, пожалуй, не было разворованным… кроме того, что крал управляющий. И еще жаловались мне командированные мужики из Голубков, что здесь крадут почему-то лишь мужики-вдовцы да бабы почтенных лет.
Вот она, причина.
Да уж, Мушка. Развлекалась перегонкой нефти и сахарной ватой и не заметила, как в твоих владениях процветает системный феодальный харассмент. Зато краж немного. Крокодил — ловится, кокос — растет, потому что племя приносит жертвы фаллическому божку. Не феодалу, даже не управителю, а помощнику управителя.
Кажется, успокоилась.
— Митяйку позвать? — спросил управляющий, тоже чуть успокоенный моим ровным дыханием.
— Не надо… пока, — почти спокойно сказала я. — Позвать надо баб и девок. Сначала в усадьбе, потом — из деревни. Со всеми поговорю. Ласкайку пока что запереть за самым крепким замком, чтобы и крыса не выгрызлась и не вырылась. И двух мужиков с дубинами приставить. Уйдет — тебе отвечать! — под конец уже не сдержалась.
Степан побледнел, но помчался исполнять.
* * *
Уже скоро в Голубки помчался гонец с утешительным посланием для Лизоньки: маменька очень занята, завтра будет.
Маменька действительно была очень занята. Пришлось поговорить почти со всеми бабами и девками Егорово.
И как же они боялись! В этот день я поняла, как пришли в голову теперь уже моему современнику Крылову вроде бы шуточные слова: «Сильнее кошки зверя нет!» Он же сам недолго был чиновником, мог наблюдать такие ситуации. «Ну что вы, как же вы меня защитите от этого тирана-изверга, он же здесь всех сильней! Вы уедете, а я останусь в его власти». И ведь права запуганная мышка: прежде не видела управы на зверя, почему же сейчас надеяться?
Никогда в жизни я так часто не божилась, не клялась Господом, что Митяйка-Ласкайка в Егорово не останется. Завтра всё увидите. Только помогите мне, скажите правду.
Когда уже вечером вышла передохнуть, прогуляться, встретила Алексейку.
— Я тебя и завтра поблагодарю, и сейчас скажу спасибо. А почему ты за девчонку вступился?
— Ну, жалко стало… жалко, что он вашу девку портит. Кто же потом эту дурочку взял бы замуж? — растерянно пробормотал Алексейка. Я поняла, что ему неудобно объяснять мне, почему он защитил другую женщину. А еще подумала, что Анька — явно не дура и не уродина, так что можно понять и выбор добычи мерзавцем, и паренька, поспешившего на защиту.
Надеюсь, в полутьме Алексейка мою улыбку не разглядел.
* * *
На другой день у барского крыльца собралось всё Егорово. Приковыляли даже дряхлые старики-старухи, а мамаши несли младенцев. Те, что чуть постарше, держались за юбки матерей. От таких картин и разговоров детишек вроде бы надо беречь. Но в то время они видят и как режут скотину, и как люди умирают, с самых малых лет. Пусть и это увидят и запомнят.
Привели Митяйку-Ласкайку. Оглядев негодяя, я поняла, что такой гориллий никогда не получит желаемого от баб и девок за платки и пряники — только угрозами. А еще оценила отвагу Алексейки и его боевую решимость — смог свести бой вничью с таким противником.
— Барыня, помилуйте. Не знал я… — хрипло проговорил Митяйка, думая, как и Степан, что ему поставили в вину гематомы Алексейки.
— Тебя не спрашиваю, — сказала я, — сама говорю. Беззаконие много лет у вас творилось. Нельзя ни по Божьим законам, ни по царским женщину принуждать. Для того и поставлены помещики над крестьянством, чтобы законы соблюдались. Алексей, благодарю тебя, что не позволил совершиться беззаконию.
Алексейка сначала взглянул на меня растерянно, а потом его лицо осветилось даже не радостью — восторгом, пусть и слегка щенячим.
— Тебя, Степан, благодарить не за что — ты много лет беззаконию потакал, — сказала я чуть суровей. Управитель лишь вздохнул.
Воцарилась тишина. Слышались лишь вздохи негодяя, понимавшего, что судьба его решится сейчас.
И он не ошибся.
— Имена всех обиженных женщин мне известны, — сказала я. — Оглашать их не собираюсь. Каждая получит за свои страдания…
Хотела сказать «штраф», но правильно ли? «Компенсацию» — не поймут. Разве что «возмездие».
Говорил как-то Миша, что у варварских народов, например у германцев, за насилие над женщиной полагались выплаты — дать столько серебряных монет, чтобы, когда женщина лежит, покрыть ее ягодицы. Как говорится, дикари-с… Но даже такая древняя варварская справедливость лучше, чем «сама виновата, дура, что юбку короткую надела».
По моему приказу был заранее принесен стол. На него поставили два мешка. В одном — пара лаптей, дырявый кафтан, деревянная ложка, деревянная миска, еще чуток такого же простенького добра.
Содержимое второго мешка оказалось интереснее. Серебряные вилки и ложки, серебряный свисток, медный рожок, медный кубок, серебряная чарка, серебряный набалдашник от трости и много иного ценного добра, какое обычно находят при обыске в воровском притоне.
— Ты что, Митяйка, барина обкрадывал? — проговорил управитель с искренним удивлением.
— И барина обкрадывал, и женщин заставлял воровать, — кивнула я. — Вот это добро, — показала на лапти, — твое, Митяйка. А вот это — продано будет, я еще денег добавлю и разделю между всеми обиженными, чтобы хоть такое было удовлетворение.
Бабы и мужики зашумели, удивленно и радостно. Какая-то резвушка даже замахнулась на мужа, и я услышала: «Чего ты меня в усадьбу работать не пускал?»
Ладно, не будем вздыхать, заканчивать надо.
— Ты сам, Митяйка, мне служить не будешь. Зубы, погляжу, у тебя целые, так что и квитанция мне в зачет пойдет. Или продам с выгодою, или из мужиков кого сберегу. Послужишь царю. Тебе там и мундир казенный выдадут, и сапоги. А пока тебя в рекрутское депо не увезли, поработаешь. Я давно камни в овраге приметила, примешься их таскать. А чтобы на людей не бросался — будешь псом на сворке. Ошейник надеть, на цепь посадить! А надзирать над тобой бабы будут, по своему выбору. Зачту им сторожевой день как барщину. А погонять — его же арапником!
Вдохнула. Первый раз ощутила себя Салтычихой. Но не жалела. Только тихонько велела тому же Алексейке приглядывать — как бы умученные аспидом бабы его раньше рекрутского набора не пришибли от усердия. Нечего грех на душу брать.
