– Да нет, – отмахнулся я. – К чему эдакие страсти. Всё что мне нужно, это проследить за ним. Посмотреть где живёт, на кого работает. Понять хочу, зачем я ему понадобился.
Отказав себе в желании наведаться на Васильевский остров, я всё же захотел прояснить ситуацию в Нижнем Новгороде. Как–никак здесь расположилась моя тыловая база и лучше её обезопасить.
– Проследить можно, – согласился Копыто. – Когда, где?
– Да сейчас и покажу его.
Это я поспешил. Носатый как назло куда–то пропал. На берегу его не оказалось. Мы с Копытом потратили весь вечер, рыская по городу. Ничего.
– Завтра, может быть повезёт, – вздохнул я, прощаясь.
– Может быть, повезёт, – согласился Копыто.
Нам повезло. Носатый проявился на одном из спусков около полудня. Он опять кого–то о чём–то расспрашивал.
– Вынюхивает, тварь, – решил я.
– Лады, – кивнул Копыто. – Пригляжу за ним. Ребят позову, помогут. Тебя–то где потом искать? У Брагина?
– Узнал уже? – не слишком удивился я.
– Долго ли, – хмыкнул Копыто.
– Ну, тем лучше. Значит, и этого не упустишь.
– Не беспокойся.
Устроив дела, я отправился к подножью иерархической лестницы, благо уже имел удобную точку выхода из подпространства на Суре – в аккурат посреди мордовских земель.
Глава шестая. Фронтир
Глава шестая. Фронтир
Мордовская деревня почти ничем не отличалась от русской, разве что пашня в местном пейзаже отсутствовала, вместо широкой улицы вдоль берега петляла едва заметная тропинка, а избушки повернулись к лесу передом, к прохожему задом. Как раз такое, удалённое от цивилизации, сокрытое среди лесов селение, я и искал, обшаривая две последние недели самые глухие притоки Суры.
Нашёл. Вот только кого бы спросить, где тут, мол, в туземцы записывают? Ни детишек, играющих в бабки, ни старушек, лузгающих семечки, ни хороводов из парней и девиц. Даже в окошко не постучишь за полным отсутствием таковых. И ворот здешняя архитектура всячески избегала – убогие калитки скорее напоминали лазы, что оставляют для домашней живности заботливые хозяева.
– Есть тут кто–нибудь? – вопрос пришлось перебросить через высокий забор.
Хозяева притворились глухими или отсутствующими.
Минут пять я прислушивался. Тишина. Даже собака не тявкнула.
Притащив из лодки бочонок с водкой, я уселся на нём посреди деревни и стал ждать. Часа через два на меня обратили внимание. Подошла пара ребят, оба на голову ниже меня, и на чистом русском поинтересовалась, не перепутал ли мил человек селение, не заплутал ли часом?
– Нет, не перепутал, не заплутал, – ответил я. – Ведите меня к набольшему вашему. С ним говорить буду.
– Пошли тогда.
Я взвалил на плечо бочонок и пошёл за провожатыми. Они направились вовсе не к лазам, не к каким–то иным потайным воротам или лестницам, порождённым моей фантазией за два часа ожидания, а, миновав череду заборов, свернули на лесную тропинку. Сперва я решил, что местный князец обитает в лесу, или шаманит в какой–нибудь роще, обеспечивая соплеменникам богатую охоту или добрый урожай. Потом заподозрил подвох – а вдруг парни задумали злодейство и просто уводят меня подальше от лишних глаз?
Пока я прикидывал, как обрушу на голову одному из них бочонок с пойлом и сойдусь на кулаках со вторым, мы обогнули бугор, перешли ручей и неожиданно вновь вышли к селу.
Оказалось, что я просто зашёл в него не с той стороны. За неприступными заборами вполне себе теплилась жизнь. Женщины возились у летних печей, стоящих под навесами во дворах, детишки бегали, лазали по деревьям, а парни с девицами вместо хороводов копались на огородах, которые представляли собой разбросанные тут и там среди садов отдельные грядки. Впрочем, фруктовых деревьев и кустов попадалось мало. Скорее это были не сады, а слегка окультуренные участки леса, понемногу, без чёткой границы, растворяющиеся в лесе диком. Заборы здесь, похоже, ставили только со стороны речушки, откуда только и могли появиться чужие.
Полноватый в сравнении с соплеменниками вождь сидел под старой корявой берёзой и мастерил что–то из кожаных ремешков. На тряпице, заменяющей стол, лежали россыпью мелкие яблоки, стояла берестяная коробочка с малиной и миска, наполненная мутной парящей похлёбкой. От неё разносился запах варёной рыбой. Ни хлеба, ни луковицы, ни яичка куриного. Соли тоже не видно.
– Вот, Емонтай, – сообщил один из провожатых. – Он будет старшим.
– Садись, – сказал вождь, продолжая работать. – Говори.
Парни отвалили, а я уселся в позу лотоса и, выкатив на "стол" бочонок с пойлом, рассказал печальную историю, правдой в которой было лишь то, что родом я из Саранска, что недавно меня едва не пришибли на Макарьевской ярмарке, и что родственников у меня в целом свете не осталось.
Инородцем я числился ровно неделю. Всю эту неделю мы выпивали с вождём и говорили о жизни. В старые добрые времена род Емонтая как и многие в округе промышлял бортничеством, мёдом же платил ясак. Но настали времена новые и злые. Леса понемногу сводили, поголовье пчёл сокращалось. Мордва садилась на пашню, уходила "в башкиры" или в города. Однако племя Емонтая упёрлось – и насиженное место покидать отказалось, и превращаться в крестьян не спешило.
– Мёда мало, так мы деньгами платим. А деньги добываем по всякому и не про всякое я тебе сказывать стану.
Кое о чём я всё же догадался. Судя по рассказам, местных мужчин иногда привлекали к борьбе с разбоем уездные власти. Навечно в солдаты не обращали и по окончании полицейской операции обязательно распускали по домам. Видимо что–то из разбойничьих трофеев оседало в здешних сундуках. И на жизнь хватало и на ясак.
Но и от лишней копейки вождь не отказывался. Перед пьянкой он отправил куда–то гонца, а через неделю выдал мне бумагу на имя недавно умершего соплеменника.
– О том, что он помер, никто не знает. А наши болтать не станут.
Имя в бумаге совпадало с именем "невольного каменщика", отчество я мог выбирать любое и для удобства оставил прежнее, а вот новая фамилия досталась по "крёстному отцу" – Емонтаев.
– Здесь всех Емонтаевыми пишут, – пояснил вождь. – А до того Таргасовыми писали.
– Контора пишет, – согласился я.
Так и не довелось увидеть ни уездное начальство, ни даже дьяка, ни ясачных списков или куда там заносились туземные жители. Коррупция давно задавила общество, она же позволяла выживать одиночкам.
– Лучше иди в Арзамас, – посоветовал Емонтай, прощаясь. – Туда многие наши уходят.
Пара глотков свободы растревожила душу. Весь обратный путь я размышлял над услышанным от мордовского вождя, над увиденным в его селении. Род Емонтая уцепился за призрачную свободу, хотя ясак по большому счёту мало чем отличался от оброка казённых крестьян. Но лесное племя чувствовало какие–то едва различимые нюансы статуса, оно желало сохранить традиционный уклад, самобытность, считая ясак лишь откупом за свободу. Этот тип людей показался мне близким по духу. Более близким, чем купцы, ямщики, отставные солдаты или бродяги.
Часто приходилось слышать, дескать, свобода – плод досужих размышлений бездельников–гуманистов, обманка, вынесенная либералами в сферу социальной философии. Мол, концепция свободы эксплуатирует человеческий эгоизм, противопоставляет его интересам общества, а в масштабах исторического развития есть вещи и поважнее. Свобода призвана удовлетворить личность, да и то далеко не каждую, зато несвобода обеспечивает консолидацию общества, единство нации, а единая нация – это сила. Несвобода позволяет собрать потенциал государства в кулак, двинуться плечом к плечу всем миром и обеспечить будущее для многих поколений, пусть и швырнув в топку поколение нынешнее.
