все равно. Брань на вороту не виснет, а рукам он воли не дает. И… все-таки грустно конечно. Неплохой он человек, только покалеченный любовью своей…
— Вы, прошу прощения у дам, все-таки дуры романтические. — откликаюсь я и у Цветковой аж шаг сбивается, она запинается и оборачивается с широко открытыми глазами.
— Да, именно вы, сударыня и все ваши валькирии. — говорю я: — Видел я такое, да. Что это за коленкор — если человек от любви страдает, то ему все простительно? Что за бред? А если бы у него геморрой вылез и он ругался бы как сапожник на вас? Какая разница из-за чего у него страдания? Держи себя в руках и не позволяй себе срываться на людях, которые к твоей личной беде отношения не имеют! Мужчина ты в конце концов или нет.
— Но любовь! — начинает было валькирия Цветкова и я прерываю ее.
— Любовь-шмубовь. Нет никакой любви. Вот дружба есть, товарищество, партнерство даже. А ваша любовь, ревность и прочие страсти — это у нас исключительно гормональное и на сексе основывается — со стороны мужчин. А так как секс вам не доступен, девушки вы непорочные, то и знать об этой стороне жизни ничего не знаете, так?
— Ну… да, но…
— А я — знаю. Потому как эксперт в этой области говорю с высоты стажа и многолетнего опыта — у господина Малютина затык на своей исключительности и комплекс неполноценности. А еще мелкий и злобный зверек и как только у него откат пройдет — я ему такую оплеуху вкачу, что он в завтрашний день влетит.
— Как это нету — любви⁈ Вашблагородие! — топает ногой валькирия Цветкова и ее высокая шапка едва не сваливается с головы, ее глаза мечут
— Хорошо! Есть любовь! Но не такая, какой вы себе голову забиваете, непорочные девицы! Любовь, например матери к ребенку — безусловная и вечная. Вот это любовью можно назвать. Когда ни внешность, ни поступки, ни деньги, ни слава — ничто не имеет значение. Вот любит она его и все. Господин Малютин же свою избранницу полюбил за внешность, но не уважает ее решение, ее личность. Это она приняла решение пойти в валькирии, а он — вместо того, чтобы принять ее решение — отрывается на вас. Ну хорошо, а что если это ты — его бывшая? Вы же тоже забываете все и меняетесь?
— Н-нет! Быть такого не может! — тут же краснеет валькирия Цветкова и прижимает ладошки к щекам: — Нет! Я уже пять лет как валькирия, а он…
— Гипотетически! Вот предположим, что она — это ты, что он так же по-свински к тебе относился бы?
— Прекратите меня смущать, Вашблагородие! — зажмуривается красная как рак Цветкова: — Вы просто невозможный! — она топает ногой и убегает. Мда, дисциплинка в рядах воинов-монахинь хромает конечно… но ведь они и не настоящие солдаты, они вроде парамилитари групп, эдакие религиозные волонтеры с чуточкой магии… как раз Прорывам противостоять, да периодическим выплескам тварей за периметры. Это я — гвардии лейтенант, у меня Устав и дисциплина, а у них — Закон Божий, да Наставления Святой Елены, которая по преданиям и была первой валькирией.
— Умеешь ты, Уваров, людей к себе располагать, — встает рядом со мной гусар Леоне и протягивает плоскую фляжку: — коньяк будешь?
— А давай! — беру я у него фляжку и делаю глоток. По пищеводу вниз пробегает жидкий огонь! Мир начинает играть красками, все как будто становится ярче и веселее.
— Но, но… я сказал глоток, Уваров. — отбирает у меня фляжку гусар и прикладывается сам, довольно выдыхает и крутит головой: — Эх! Хорошо пошла. Сегодня чертовы «молчи-молчи» притащатся, денек тяжелый будет, лучше заранее наклюкаться. А то с ними, так их растак, ни черта не весело.
— «Молчи-молчи»? Армейская служба безопасности? Контрразведка?
— Уй, Уваров, а ты и правда ни в зуб ногой. Сибиля, конечно же. Ик! Глаза мои их бы не видели. Никому мало не покажется, словно это мы тут Прорыв устроили. Начнется — кто где был, да кто что делал, да не проводились ли обряды бесовские да чернокнижные… все мозги наизнанку вывернут, а я страсть как не люблю, когда в моих мозгах копаются. На… еще глоток сделай, только мне оставь, не допивай все сразу, мои запасы коньяка шустовского все там… в десяти верстах отсюда, в комнате моей остались… эх.
— Сибиля? В смысле — соболя?
— Сибиля? СИБ — служба имперской безопасности. Сибилями их народ кличет. Ну или «молчи-молчи», тоже сойдет. Они с армейцами в дне пути отсюда, так что уже на марше… ну или… или уже тут… — последние слова он произносит как-то по особенному и я оглядываюсь. Вижу что по центральной улице палаточного лагеря, по Долготе — идет полковник Мария Сергеевна, заложив руки за спину, а ее сопровождают два мутных типа в черном. Вот реально — все в черном, как Дарт Вейдер, даже с плащами. Или что это? Макинтош?
— Взяли Марию Сергеевну… — цедит сквозь зубы гусар: — шпаки штатские. Прижать бы кого из них в темном углу, да душонку вытряхнуть, ан нет, сука, указ Императора… так-растак их мамочку да пять раз вонючим хреном…
— Но за что можно взять полковника? Она же и организовала эвакуацию и всех спасла. — недоумеваю я: — Это наверное ошибка?
— Если Прорыв в твою смену состоялся — всяко ты виноват — хмыкает гусар: — им же все равно… а у Марии Сергеевны враги влиятельные в Генштабе, иначе чего она со своими способностями в глуши с нами прозябает… хотел бы я чтобы это все ошибкой было… но… браслеты на руках у нее видел? Такие за так просто на мага не наденут. Найдут до чего докопаться. Сколько людей погибло — спросят… не сколько спасла, а сколько погибло. И по полной… жалко. Мария Сергеевна — ничего так командир была. И даже с тобой, оболтусом дружила, жаль не помнишь ты…
— Так, — говорю я: — ты говоришь что у меня с ней что-то было? Верно? Значит Мария Сергеевна — моя женщина?
— Ты себе-то не льсти. Где ты и где она. Это скорей — ты ее был. Время от времени. И чего она в тебе нашла, Уваров, ты же заморыш… на, вот, коньяку хлебни, поможет отвлечься.
— Ну нет, — говорю я: — как это я буду тут коньяк пить когда там какие-то хмыри моего командира и мою женщину допрашивать будут? Пойду-ка я — поговорю с ними… ласково.
— Ты имей в виду, Уваров, что за препятствование действиям, а уж тем более — применение насилия к сибилям — на каторгу, а то и смертная казнь. — предупреждает меня гусар и прячет фляжку за пазуху: — Но если что, так я только за! Вломим черным! Хрен с ней с жизнью, помрем молодыми! Эх… жаль не поцеловал я барышню Веронику.
— А ты — тут стой! — говорю я гусару: — Мне только за тебя еще нести ответственность нести не хватает, набралось тут… жертв режима и собственных аналитических способностей. Ты и так гусар, у тебя мозгов как у курицы — выпить, пожрать, трахнуть и подраться. Стой здесь, никого не пускай.
— Чего сразу — как у курицы? — не обижается Леоне: — Я — орел! — он кладет руку на рукоять сабли: — Ты точно решил с «молчи-молчи» поссориться? Тебя потом ни Борислав Святозарович, ни Ледяная Княжна не спасут… это ж СИБ. Обычно я не препятствую тебе в твоих самоубийственных выходках, но сейчас умоляю — подумай хорошо.
— Приму решение на месте, — киваю я: — обещаю не торопиться и не отрывать им головы сразу.
— Мой мальчик! — сияет гусар улыбкой: — А потом выходи и мы сразу на охоту за медведем пойдём! Крестьяне тут нашли берлогу неподалеку, говорят здоровая тварь, поборешься с ней… или любовью займешься, раз уж тебя на сильных женщин тянет…
— Узнаю, как тут вежливо в жопу посылают, Леоне фон Келлер — вас первым и пошлю. — отвечаю я и шагаю к палатке, куда увели Марию Сергеевну. Ссориться с могучей организацией неразумно… но что вообще разумного я сделал с момента своего прибытия? И потом… не понравилось, как они вели Марию Сергеевну — с чувством собственного превосходства, в спину подталкивая и вокруг посматривая, все ли видят, что они тут власть, а мы так — перхоть подзаборная. Я сражался с этой женщиной бок о бок, и я знаю, что она — бесстрашная и совершенно не заботящаяся о себе и своем благополучии. Что она сделала все и даже немного больше для того, чтобы в палаточном лагере сейчас было как можно больше живых людей. И не ее вина что кто-то все же остался. Ее заслуга — что кто-то все же сумел спастись…
— Добрый день, господа! — откидываю я полог палатки: —
