за полным неимением других лекарств.
***
«Ишь, какой мордатый,» – одобрительно отозвался Иван Петрович о Моне. – «А с ушами что? В драке обгрызли?»
«Нет, дедушка,» – засмеялся Руслан. – «Это порода такая – вислоухая.»
«Порода, говоришь? Значит специально вывели?» – расстроился дед. – «Поизмывались над животиной.»
«Ну ничего. И не такие живут,» – сочувственно погладил Иван Петрович кота. И, удивительное дело, кот ему это позволил. Осторожный Моня, после памятного похищения Никитой, всегда был настороже и кружил вокруг лагеря два дня, прежде чем с невозмутимым видом улечься рядом с Иваном Петровичем.
Коту были рады. Животина в этот мир, конечно, иногда попадала и птицы залетали. Пара чаек порой кружила над озером. Один Бог знает, чем они питались. На памяти поселенцев на озеро набрел отощавший ишак: оседланный, с двумя мешками сушеных абрикосов, подвешенных с обоих боков. Сожрано было без остатка все – и ишак, и абрикосы. Где был его хозяин осталось неизвестным. Попал ли он в этот мир и погиб где-то здесь? Или ему повезло, и своенравный ишак сбросил его до того, как шагнул в светящийся туман?
«Значит, Вы так и живете здесь вчетвером?» – грустно спросила Катя.
«Почему вчетвером? Народу здесь полно. Это мы на отшибе живем, а люди в основном там, у Большого озера,» – махнул рукой в сторону Андрей.
«И что за люди? Много их?» – живо заинтересовались вновь прибывшие.
«Вот пойдем меняться, сами все и увидите. Людей то много, а вот таких, как ты – детей почти нет. Не рождаются здесь дети. Совсем не рождаются. Оно и к лучшему, пожалуй.»
Никодим Савватеевич потянулся, похрустывая слежавшимися косточками, и со вкусом зевнул, раззявив огромную пасть. Любил он после пробуждения поваляться в постели, потягиваясь и почесывая свое обширное брюхо. Многопудовое его, обрюзгшее тело с обвисшим, мягким животом и лежащей на нем волосатой женской грудью никак не меньше четвертого размера, колыхалось и перетекало жировыми складками при каждом движении. Телеса свои Никодим Савватеевич любил, холил и лелеял. Выпади ему шанс познакомиться с современными поборниками здорового образа жизни, купчина дореволюционной закваски впал бы в ступор от их теорий. Истязать свое тело нелепыми упражнениями? Добровольно голодать? Ересь и глупость! Хорошего человека много не бывает. А уж порядочный купец меньше шести пудов весу и не бывает. Даже не солидно как-то. Хотя отдышка последнее время мучила постоянно, да и колени с утра не гнулись. А коли резко подняться, то в голове будто в колокол ударяли, отчего перед глазами начинали мельтешить стайки черных мушек.
Никодим Савватеевич почитал себя человеком солидным, степенным, хватким и оборотистым. А потому, даже оказавшись в этом диковинном мирке, быстро оправился от испуга и наладил дела. Поначалу то, смешно сказать, думал, что помер некстати и придется сейчас ответ держать, а грехов то не отмоленных на целую приходно-расходную книгу накопилось. С прежней торговлей масштаб нынешней, конечно, не сравнить. Но сейчас здесь сильнее, да влиятельнее него никого не было.
Зевнув для услады еще разок и по привычке перекрестившись, Никодим начал подниматься. Широко распахнув дверку, он вышел наружу прямо в исподней рубахе и пошагал до отхожего места, сказав по пути сидящему у дверей дюжему арапу: «Мбонго, вели бабам мятного чаю принесть.»
«Доброго здоровьичка, Никодим Савватеевич! Как почивалося?» – прокричала ему вслед крутившаяся поблизости Ганна.
Никодим лишь отмахнулся, не удостоив бабу ответом.
Мбонго – почти двухметровый негр, оказавшийся здесь неизвестно из какого места и времени (в родном его племени жизнь катилась по давно заведенному порядку и не менялась веками) был взят купчиной в помощники за физическую силу и грозный вид. Свирепости ему придавала и выпирающая вперед челюсть с крупными белыми зубами, и постоянно обновляемые рисунки на теле, наносимые быстро каменеющей грязью. Другим способом украсить себя была прическа. Свои длинные, курчавые волосы африканец перекручивал тугими колбасками и щедро обмазывал грязью. Был Мбонго молчалив, исполнителен, грамоте и счету не разумел. Да и не требовалось от него этого. Хозяина своего и его имущество от мелких воришек охранял исправно. Нетребовательный и непритязательный Мбонго ел, что давали, из одежи носил только опоясывающую чресла повязку, спал прямо на земле у порога жилища хозяина. Дикарь, одним словом. И млела от него Ганна, словно от принца заморского, и так, и этак безуспешно пытаясь привлечь его внимание.
Жил Никодим Савватеевич в контейнере для морских грузоперевозок с исписанными иностранными буквами и сериями цифр дверями, совершавшим свой последний рейс по маршруту Шанхай – Сан-Франциско с грузом гладильных досок и сильно озадачившим экипаж судна своим необъяснимым исчезновением. Груз его оказался весьма полезен для местных жителей. Множество лачуг по берегам Большого озера были собраны из гладильных досок. Случилось это, впрочем, давно, задолго до появления Никодима в этом мире. Сейчас контейнер местами покрылся ржавчиной, краска на нем облупилась и двери скрипели, как несмазанная телега, но он был прекрасным местом для хранения многочисленных сокровищ купчины. Лучшим из возможных.
Напившись горячего мятного чаю (а привычка гонять чаи никуда не делась, в отличии от самого чая), купчина распахнул гофрированные двери контейнера, выставив свои сокровища на всеобщее обозрение и готовый к обмену. Бизнес его был прост – он менял. Менял все и на все – любые найденные или принесенные с собой вещи поселенцев на любые другие. Наибольшим спросом пользовались, разумеется, еда, курево, одежда и все, что можно было счесть строительными материалами. Но были в его коллекции вещицы диковинные: книжица с пикантными картинками и аглицким названием «PLAYBOY», на обложке которой неправославного вида девица, лишь кое-где прикрывшая наготу красным мехом, держала на коленях кролика, да дьявольский прибор для счету цифр, название которому было калькулятор. С этими штучками Никодим Савватеевич не расстался бы ни за какие коврижки.
По молодости Никодим был дюже охоч до женского полу (сейчас то уже почти без надобности оно ему, охота пропала). Из-за бабы и погорел. Помнил кутеж в кабаке – как всегда, хмельной, разгульный, с трясущими цветастыми юбками и воющими пронзительными голосами цыганками. Помнил, что носились половые, словно угорелые, и сосульку помнил, что сгрыз на крыльце кабака, выйдя охолонуть маленько. Днем то уже капало вовсю, а ночью еще подмораживало. И тройку помнил, и распахнутую в угаре шубу, и мягкие хлопья снега, что летели в лицо. Помнил и девицу Клюквину – мясистую и жеманную, к которой поехал после кутежа, нагрузившись шампанским. Девица притворно ломалась, опуская блядские глаза в пол, которого, впрочем, было не видать из-за лежащих в глубоком вырезе
