подобраться к застрявшим в грязи, она повисла на шее Эдуарда, от широты переполнявших её чувств целуя, обнимая, гладя по лицу. Эдуард Петрович молча пережидал это извержение вулкана, не пытаясь вставить ни слова, лишь приобняв красавицу за талию. А она действительно была красавицей: стройной, гибкой, черноглазой, с лицом, напоминающим всех итальянских актрис одновременно: от Софи Лорен до Моники Белуччи – залюбуешься.
Дохромавший, между тем, до места дед суетился, приплясывая вокруг: «Вот радость то! Радость то какая! Люська, да отпусти ты его, задушишь. Дай ка я обниму.» И бросился на грудь Эдуарду Петровичу.
Катя наблюдала за этим праздником жизни, с ужасом понимая, что все глубже и глубже погружается в черный жидкий пластилин. Она увязла уже почти по колено, когда, наконец, открыла рот и завопила, разом переорав громкоголосую, певучую итальянку и суматошного деда: «Да помогите же нам! Скорее!»
На мгновение воцарилась тишина.
«Сейчас, девонька. Сейчас, милая,» – первым спохватился старик. – «Ты не бойся. Глубоко не засосет. Проверяли уж.»
«Люська, неси решетку,» – фамильярно скомандовал он красавице.
«И ты подмогни ей, милок,» – обратился он к Эдуарду. – «А то из меня бегун уже хреновый.»
Тот послушно двинулся вслед за итальянкой, тянувшей его за руку.
«А зовут то тебя как?» – прокричал вслед старик.
«Эдуард,» – ответил он и добавил немного погодя. – «Петрович. А Вас?»
«О, тезка значит,» – обрадовался старик. – «Рядовой Никимчук Иван Петрович. А это наша Люся. Лючия Фантоцци по ейному.»
Лючия, утвердительно кивая, шустро тащила его за собой. К тому времени, когда они вернулись назад, волоча массивную, квадратную, деревянную решетку, как две капли воды похожую на те, что крепят к стенам домов, чтобы по ним взбирались виноградные лозы, все уже перезнакомились и оживленно болтали. Дед бросил половник, сноровисто уложил решетку наполовину поверх грязи, наполовину на сухую землю так, что она доставала до всех, попавших в грязевую ловушку, расставил Эдуарда и Лючию по углам, дабы они своим весом не давали решетке смещаться и тонуть в грязи, а сам пополз к терпящим бедствие.
«Ну давай, Катя – Катерина, хорошее у тебя имя, душевное, обопрись руками на решетку, колупайся ногами изо всех сил и выползай помаленьку,» – наставлял он.
Получив не тонущую в грязи опору для рук, Катя стала выворачиваться из липкой грязи, словно шуруп, ведомый шуруповертом. Остальные последовали её примеру. Не прошло и получаса, как все они по очереди выползли сначала на решетку, а потом и на землю и повалились на спины, отдыхая.
«Дедушка, а тот, кто нас сюда заманил, он ведь индеец, да?» – немедленно начал приставать с вопросами Руслан.
«Парамошка то? Да, индеец.»
«Почему Парамошка? Разве индейца могут так звать?» – включилась Катя.
«Как его звать, никто выговорить не может. Кличем Парамошкой. Вроде похоже. Да он все одно не отзывается,» – махнул рукой Иван Петрович.
«Беда с ним,» – тут же посетовал он. – «Никакого сладу нет. Озорничает, дичится, все в драку лезет. Вот сцепился недавно с кем-то, его и порезали – спину располосовали. Насилу выходили, когда нашли. Лук вот со стрелами кое-как сделал. Сектанта одного поранил. Они его в свою веру обратить пытались, да зубы об него и обломали. Больше не трогают. Прибился вот к нам. Ровно дикая собака – кругами вокруг ходит, а в руки не дается. Уж целый год, почитай, с ним мучаемся.»
«Год? А Вы сами здесь давно? И где это здесь? Где мы? Что это за место?» – посыпались со всех сторон вопросы, будто сухой горох из рваного мешка. Наконец-то появилась возможность их кому-нибудь задать и, может быть, даже узнать ответы.
«Так сначала думали – в аду. Ан, вроде, и нет: ни чертей, ни сковородок,» – пошутил старик. – «Андрюха сначала полагал – на другой планете. Солнца ведь нет здесь. Так и не знаем где. Просто – в другом месте.»
Дедовы рассуждения ровно никакой ясности не внесли. Версий по-прежнему оставалось множество, на любой вкус: параллельный мир, другая реальность, путешествие во времени, загробный мир, другая планета. Надежда обрести хоть какую-то определенность растаяла без следа.
«Про главное то не спросил,» – спохватился Иван Петрович. – «Вы из каких годов будете?»
«В каком смысле «из каких годов»?» – ошеломленно уставились на деда путешественники, умом уже понимая, но отказываясь осознавать услышанное.
«Да вот какая закавыка – мы все тут из разных годков оказались. Мы с Отто из 44-го, прямо с фронта, Андрюха из 1989 – аккурат перед Новым годом его и унесло, Люся аж из 1911 прямо из Италии, вот только Парамошку не допытались,» – объяснил Иван Петрович, с интересом ожидая ответа.
«Этого не может быть. Просто не может быть,» – устало проговорил Эдуард Петрович, спрятав лицо в ладонях и покачиваясь из стороны в сторону, словно душевнобольной. Последние питаемые им иллюзии, что все происходящее какое-то недоразумение, вот-вот должное разъясниться, и жизнь вскоре вернется на круги своя, рушились под грузом реальности, наступающей, как каток асфальтоукладчика: неумолимо, убийственно, не оставляя ни малейшей лазейки для надежды.
«То же мне аргумент. Эх, милок, если бы все, чего не может быть, действительно не случалось. Быть может все. Вот так,» – припечатал своей немудреной мужицкой философией, подкрепленной жизненным опытом, дед.
***
Отсутствующие члены маленькой коммуны у озера вернулись через два дня.
Высокий, худой, жилистый старик, с абсолютно лысой, блестящей, словно бильярдный шар, головой оказался Отто. Он с отеческой нежностью гладил Руслана по голове, счастливо улыбаясь беззубым ртом. Отто был немногословен, несуетлив и печально задумчив. Одет он был в некогда белоснежную мужскую рубашку, украшенную огромным, пышным и многослойным воротником – жабо, с широкими рукавами, перехваченными в запястье и отделанными внизу кружевами, и видавшие виды невнятного цвета и фасона штаны. Подобную сорочку легко можно в было представить на Эдмоне Дантесе или Дориане Грее, но никак не на немецком военнопленном времен второй мировой войны.
Военнопленным он, конечно же, уже давно не был. За последние пятнадцать лет, проведенных Отто и Иваном в этом месте, старики притерлись друг к другу, как супруги с многолетним стажем, периодически беззлобно ворча или шутя подтрунивая. Поскольку Иван оказался совершенно неспособен выучить по-немецки ничего, кроме пресловутого «хенде хох», Отто пришлось учить русский язык. Говорил он на нем с каким-то твердым акцентом, как разговаривали в старых советских фильмах прибалтийские актеры. Военные гимнастерки за давностью лет истерлись до дыр и превратились в рубище. За новую одежу (пусть несуразную, но целую) пришлось отдать старому пауку Никодиму Савватеевичу пачку сигарет. Ту самую, реквизированную Иваном из кармана Отто при первой встрече, и бережно
