По сравнению с этими столпами новокиневской психиатрии-наркологии, местная лечебница была еще ничего так себе. Плиточный пол, стеклянное окно с трафаретными буквами «РЕГИСТРАТУРА». Дверь в гардероб. Кажется, когда-то она была обычной дверью, но для удобства ее отпилили до середины и сделали как в американских салунах. На двух окнах по обеим сторонам от крыльца — веселенькие занавесочки. Рядом с подоконником — два ряда стульев, как в старых кинотеатрах. Деревянных, со складными сидушками. На одном из них сидит женщина с коричневом пальто и сером пуховом платке. На лице у нее вся скорбь мира. С периодичностью раз в несколько секунд она тяжко и горестно вздыхала.
Задерживаться здесь Феликс не стал, сразу направился в правый коридор.
— Куда?! — из окошка регистратуры высунулась женская голова с зачесанными в безыдейный пучок волосами. — А, это вы... Простите...
Женская голова спряталась обратно.
В коридоре плитка всех оттенков коричневого сменилась на потертый линолеум. Мы прошли мимо нескольких бледно-голубых дверей с номерами, потом свернули в какой-то незаметный отнорок. До поворота все смотрелось как уютная сельская поликлиника или что-то вроде того. Наверное, и дальше бы так же выглядело, если бы не преградившая нам путь решетка. За которой сидел здоровенный детина смурного вида и сосредоточенно ковырял в носу.
— Павлик! — нетерпеливо окликнул его Феликс, когда тот не обратил на нас никакого внимания.
— Я Петя, — обиженно сказал он. — Павлик ночью дежурил.
— Ох, прости, пожалуйста... — Феликс с притворной виноватостью покачал головой. Театрально, как всегда. Замолчал, ожидая, что санитар нам откроет. Но тот продолжал сидеть на стуле и ковыряться в носу. — Петя? Может быть, ты откроешь нам дверь?
— А? — спросил детинушка и вытащил, наконец, палец из носа. — А вы к кому?
— Петя! Ты же сам меня выпустил десять минут назад! — Феликс всплеснул руками и закатил глаза.
— Да много тут желающих... — пробурчал Петя, но зад от стула оторвал и полез в карман за ключами.
— Ну да, очередь целая выстроилась, — язвительно заметил Феликс.
— А почему вы в верхней одежде? — неширокий лоб санитара покрылся морщинами тугодума.
— Потому что мы раздеваемся в кабинете Константина Семеновича, дубинушка! — взвыл Феликс, нетерпеливо притопывая ногой.
— А чего вы обзываетесь? — обиженно пробурчал Петя, вставляя наконец ключ в замочную скважину. Замок скрежетнул, решетчатая дверь со скрипом открылась.
— Подйемте, Иван, — Феликс устремился в пахнущий печным отоплением и сложной смесью каких-то лекарственных ароматов коридор.
Решетка за нами с лязгом захлопнулась. Я поймал себя на абсурдной мысли, что сейчас меня привяжут к кровати, накачают какой-нибудь психотропной бурдой и буду я лежать, пуская слюни и вращать глазами, как...
Брр.
Я тряхнул головой. Впереди раздался тоскливый стон, перешедший в булькающее бормотание.
— Трасовка! — заорал кто-то. — Трасовка, Тарас, трусы!
Кто-то засмеялся. Потом затопал. Забарабанил не то в дверь, не то в деревянную переборку между палатами. Потом кто-то завыл как волк. И вой этот подхватили сразу несколько голосов. Потом эти же голоса хором засмеялись. Будто это игра у них такая. Пароль-отзыв.
Я поежился. Было как-то не по себе, хотя я уже не в первый раз был в психушке.
— Иван, ну что ты замер? — Феликс потормошил меня за плечо.
— А! Ой, простите, задумался, — я виновато улыбнулся.
— Не обращай внимания, они в основном придуриваются, — махнул рукой Феликс. — В этом крыле уже на выписку почти все.
— А Елизавета Андреевна где? — спросил я.
— Так я к ней тебя и веду, — Феликс ухватил меня за рукав, и мы свернули в очередной узкий коридорчик. Мимо приоткрытой двери в туалет. Попали в небольшой квадратный холл. На одной из дверей красными буквами по тому же трафарету было написано «ГЛАВВРАЧ». Ощущение было такое, что это какая-то... ненастоящая больница. Примерно такое же ощущение у меня вызывал архив нашей многотиражки. Как будто детская такая газета, ненастоящая. Такое же ощущение было и здесь. Даже для самого себя объяснить не могу, блин... Просто вот эти вот буквы от руки, линолеум с заплатками на прорехах, занавесочки... Наверняка где-то тут есть еще и кухня с печной плитой и дородной такой поварихой...
В первый момент я чуть не отпрыгнул. Накрыло тем же жутким ощущением, как и на похоронах бабушки. Лицо было ее, но чужое. Как тогда у гроба. Десятилетний я вел себя как бесчувственный болван и даже не заплакал на похоронах. Всякие кумушки-тетушки это осуждали, но я отчетливо помню, как вышел из знакомой квартиры на площадку, где курили всякие мужики-родственники, и бубнил, что это не бабушка. Вообще не похожа.
Но это была она. И сейчас это была она тоже. Просто на мгновение мне показалось, что я опоздал. И что ее лицо застыло той самой восковой маской без капли жизни. Но нет. Она пошевелилась. Клеенчатые петли, притягивающие запястья к металлическому каркасу кровати натянулись. Да уж, даже они выглядели самодельными. Веревку обернули оранжевой медицинской клеенкой и прошили на руках. Наверное, чтобы не гнила, не знаю. Или чтобы не ранила запястья, когда дергаются.
Тут я понял, что она открыла глаза и смотрит на меня.
— Елизавета Андреевна? — тихо спросил я.
— Можно мне попить? — хрипло сказала она и пожевала сухими потрескавшимися губами. Она как будто ужасно постарела с момента нашей последней встречи. В этой уставшей пожилой женщине не было ничего от кокетливой дамочки, всегда элегантной и с макияжем. Спутанные волосы свисали сальными сосульками, между носом и губами — глубокие морщины. Взгляд потухший.
— Вы Елизавета Андреевна Покровская? — снова спросил я.
— Да! Да, я Елизавета! — неожиданно пронзительно заорала она. — Сколько еще раз нужно это повторять?! А ты кто еще такой?! Практиканта прислали меня допрашивать?! Почему меня вообще здесь держат?! Привязали еще, будто я буйная какая!
— Наталья Ивановна, вы меня не помните? — спросил я.
— Я требую, чтобы меня выпустили! — не обратив никакого внимания на мои слова заголосила бабушка. И задергалась так, что кровать начала подпрыгивать.
— Вы ее знаете? — живо заинтересовался Феликс.
— Да, — кивнул я. — Она работает в больнице шинного, санитаркой.
— И ее зовут не Елизавета Андреевна? — прищурился он.
— Все верно, — я снова кивнул. Бабушка продолжала кричать и метаться. Мне стало неуютно и захотелось уйти. Как будто я подглядываю за человеком, в тот момент, когда ему не хотелось бы, чтобы его видели.
Дверь распахнулась. На пороге, уперев руку в бок стояла суровая бабища размером примерно с этот самый дверной проем.
— Вы чего, одурели совсем?! — напустилась она на нас. — Девочке покой нужен, а они тут делегацию целую устроили! А ну выметайтесь быстро!
— Но Константин Семенович... — начал, было, Феликс, но договорить дамочка ему не дала. Она вихрем ворвалась в палату и оттерла нас обоих от кровати бабушки. Плюхнула на тумбочку рядом металлическую биксу.
— Константин Семенович ваш... — она с лязгом откинула крышку и выхватила оттуда стеклянно-металлический цилиндр шприца. Потом сунула руку в карман и достала ампулу. Ловко отломила ее кончик, сунула внутрь иголку. — Я кому говорю, пошли прочь отсюда! Написано же, в часы посещений только! И к лежачим в палату нельзя. Еще и в верхней одежде вперлись, чтоб вас! Быстро пошли отсюда прочь!
Огромной своей лапищей дамочка ухватила тонкое запястье мечущейся по кровати бабушки.
— Тихо, тихо, девочка! — заворковала она. — Сейчас укольчик сделаем, поспишь хоть... Иродов этих я прогнала, не волнуйся, маленькая...
«Девочка» попыталась вырваться, взвыла что-то совершенно нечленораздельное, но железная рука дамочки в белом халате и косынке даже не пошевелилась. Она собиралась сделать укол — она сделала укол. Я почувствовал, что Феликс тащит меня за рукав, тряхнул головой и отвернулся, наконец от своей бабушки. Черт, не думал, что это будет так сложно...
