Мы пошли трапезничать с архиереем. Дядя Николая Николаевича, архиепископ Амвросий, якобы ограбивший Богородицу, понравился мне: он рассуждал за столом о переводах с греческого; о том, что некоторые греческие и латинские слова, которые нам хорошо известны, в древности имели совсем другое значение.
– Мы благодаря Богу невредимы, – сказал старец племяннику, – но имение наше разграблено. Читай письмо сие, из Чудова мною полученное.
За ночь бунтовщики разгромили пол-Кремля; они вынесли из покоев всё ценное, а книги и рукописи, показавшиеся им лютеранскими, сожгли на Красной площади. В подвалах Чудова монастыря они нашли несколько бочек вина и все их выпили или разбили. Кроме того, бунтовщики выпустили из розыска каторжников, и на улицах начались убийства.
– Я написал Еропкину, – проговорил архиерей. – Он вызвал для усмирения беспорядков Луцкий полк. Петр Дмитриевич пришлет нам карету и пропуск.
– Стыдно это, – недовольно произнес Николай Николаевич. – Бежать из Москвы, будто это мы злодеи какие-то…
– Ничего не бойся, всё в руках Божьих, – отвечал Амвросий. – А ежели страшно, читай «Услыши, Боже, глас мой».
Мы вышли с Николаем Николаевичем во двор. Во дворе, действительно, стояла уже кибитка, посланная генерал-поручиком. Кучер спорил с монахами. «В самом деле, – подумал я, – мы боимся только собственного страха. Если убрать страх, убрать всё, чем живут люди: суету, волнение, страсть, то и жизнь обретет новый светлый смысл. Может быть, в этом и есть смысл учения Христова? В том, что не нужно переживать попусту, не искать земных благ, и тогда ты обретешь настоящее, душевное спокойствие и богатство? Если так, то я, может быть, и христианин…»
Мои размышления прервали донесшиеся из-за монастырской стены крики и пальба. Еще через минуту во двор вбежал лакей; голова его была окровавлена.
– Беда, барин! – крикнул он. – Злодеи сюда бегут, ворота ломать, требуют преосвященного.
– Демократы! – прошипел Николай Николаевич. – Парламент!
Амвросий еще с двумя архиереями укрылся в церкви, а мы с Николаем Николаевичем спрятались в бане. Бунтовщики проломили ворота, ворвались в церковь и выволокли архиепископа во двор, затем нашли и нас. Стоя на коленях, Николай Николаевич протянул грабителям всё, что у него было, – два империала[129] и золотые часы. Предводитель мятежников, высокий мужик с красною мордой, попробовал оба империала на зуб, а потом со всего размаху ударил его ногой; Николай Николаевич упал, свернулся калачиком и застонал.
– Ты чей? – спросил предводитель, хватая меня за шкирку. – Архиерейский или монастырский?
Я отвечал, что я простой подьячий. Предводитель толкнул меня, я ударился головой об стенку и тоже упал. Пришла еще одна толпа пьяных, требовавшая расправы.
– Это монастырские, – сказал мужик с красною мордой, убирая империалы в карман.
Бунтовщики покричали еще что-то про святое место, которое нельзя осквернять кровью, а потом выволокли архиепископа за стену монастыря, выкололи глаза и забили до смерти камнями и дубьем. Я при этой сцене не присутствовал, ибо лежал без сознания; только слышал уже потом с чужих слов; так что законы Буаловой драмы соблюдены[130], ежели ты, конечно, еще блюдешь Буаловы законы, мой любезный читатель.
Когда я очнулся, Николай Николаевич все еще лежал на земле, тихо всхлипывая. Я принес ему воды.
– Послушай, мальчик, – сказал он вдруг, схватив меня за руку. – Нужно вернуться в Кремль. Может быть, в Чудовом остались какие-нибудь рукописи; нужно, чтобы ты забрал их, пока бунтовщики не сожгли или не украли…
– Николай Николаевич, – отвечал я, – вы просите меня лезть в пасть дракону…
– Я понимаю, – бедняга сжал еще сильнее мою руку, – но больше некому. Если меня увидят снова, точно убьют. Если ты сделаешь это, клянусь обеспечить твое существование; тебе дадут чин. Найди рукописи. Отвезешь их в Черную Грязь, князю Кантемиру; если всё сложится удачно, я буду ждать тебя там…
Глава двадцать первая,
в которой рукописи горят
Захватив свою сумку, я вышел из монастыря. Картина была ужасна: вся Москва была занята шатающимися мародерами. Вино из разбитых бочек наливали в шляпы и несли домой; тащили всё, что плохо лежит. Данилов монастырь также был разгромлен; несколько пьяных били в колокол.
Я снова пришел к Кремлю. Теперь древняя крепость казалась мне жалкой, покрасневшей от стыда, что здесь, в центре России, происходят события, которые и в учебник истории-то не вставить, до того они кажутся позорными. Я прошел через Боровицкие ворота, их никто не охранял. На площади гарцевала одинокая лошадь, в литейной яме лежал разбитый колокол; а с колокольни почему-то сыпалось зерно.
Я вспомнил вдруг, как давно, совсем еще в отрочестве, отец Варсонофий, когда учил меня читать, рассказывал про Смуту и про Лжедмитрия, на самом деле монаха Чудова монастыря Гришку Отрепьева. Вот здесь всё и было, подумал я, и всё было точно так же. Московская толпа, разъяренная тем, что Марина Мнишек поцеловала икону Богородицы не в руку, а в губы, стала бить в набат и резать спящих поляков, а потом бросились искать и самого Отрепьева; самозванец побежал, но оступился и упал с колокольни; его привели в чувство, напоили спиртом и стали требовать, чтобы он отрекся; Лжедмитрий упорствовал; «что толковать с польским еретиком!» – закричал какой-то боярский сын и выстрелил самозванцу в грудь. Потом Лжедмитрия добили, тело сожгли, смешали прах с порохом и выстрелили из пушки в сторону польской границы, откуда он и явился, со своею Мариной.
Нам рассказывают о временах Смуты как о проявлении народного духа и торжества православия, подумал я. Но ежели здраво всё рассудить: главным врагом народа оказался сбежавший и переодевшийся монах… Нет ли в таких рассуждениях ущерба? И не путаем ли мы безумие пьяной черни с подлинно народным величием? Какое уж тут торжество, распад веры, погибель страны…
В Чудовом всё было еще хуже. Древний монастырь стал полем недавней битвы: выломанные окна, ободранное Евангелие, ризы, престол; всюду валялись трупы, всё было залито вином и кровью. На амвоне сидел мужик в грязной дорогой шубе, очевидно, где-то им украденной, и ножом выковыривал камни из оклада. Он был самой невзрачной внешности, с густой и неопрятной черной бородой.
– Ты кто таков? – грозно спросил он, посмотрев на меня. – Послушник, што ли?
– Да, – соврал я, – послушник.
– В Бога веруешь? – всё с тою же скрытой угрозой в голосе проговорил мужик, играя своим ножом.
– Верую, в Иисуса Христа, распятаго при Понтийстем Пилате, – отвечал я своею привычной формулой, – и страдавша, и погребенна…
– То есть ты веришь, шта Иисуса Христа распял Понтий Пилат, – усмехнулся мужик. – Ловко придумано: вроде как ты говоришь по символу веры, а на деле дурака ворочаешь…
Я покраснел. Необразованный дворовый разгадал хитрость, которой не замечали просвещенные сенаторы вроде Ивана Перфильевича.
– Не переживай, мямря, – ощерился мужик. – Я тоже не верую. А чяму веровать-то? Сказкам поповским? Манифесту царскому? Мне россказни сии как паджырибок яловой карове… В том манифесте написано, шта дворяне и попы имеют всю власть над Россией, над простыми людьми, и число зверя выведено, три шестерки, сокрытые четыремя печатями. Получается, шта поповский бог есть перевёртух, а истинный бог кроется в народной душе… Правды нет… Всю правду попы из народа вытрясли…
– В чем же правда?
– В том, штобы всё по справедливости было устроено, – подумав немного, сказал разбойник, – штобы царь был народный, а не дворянский.
Господи, какая же простая и понятная теория, подумал я.
– Ежели царь будет народный, – спросил я, тоже подумав, – то кто же будет воевать? Сейчас воюют солдаты, из простого народа, по рекрутчине…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Знаменитый московский преступник середины XVIII в.
Сладкое крепленое вино, популярное в 1760-х гг.
Гумбиннен (ныне г. Гусев в Калининградской области) был оккупирован русскими войсками с 13 января 1758 г. по 5 мая 1762 г.
Точнее, жюстокор; тип плотно прилегающего к талии кафтана (фр. justaucorps – «точно по корпусу»).
Т. е. Ганноверской династии, с 1714 г. правившей Великобританией.
Здесь речь о jeu de paume – популярной в XVIII веке игре, предшественнице тенниса или бадминтона.
