Ладно, об этом я потом подумаю, обмозгую… Я дошел до телефона-автомата, соображая, кому позвонить сначала, и набрал номер Ларисы. Она откликнулась сразу:
— Алло!
— Лариса, привет, это Тёма! — сказал я.
— Здравствуй! — откликнулась она. — Хорошо, что позвонил… Рассказы я твои распечатала. Так что можешь зайти.
— Хорошо! Спасибо! — сказал я. — Если можно — вечером?
— Даже лучше, если вечером, — ответила Лариса, и я слышал, что она заулыбалась. — Днем у меня полно работы, не хотелось бы отвлекаться.
— Тогда — до вечера!
Я прижал рычажок аппарата и отпустил. Вставил в прорезь еще две копейки. Набрал номер Насти и долго слушал длинные гудки. Никто не отвечал. Послушав еще немного, повесил трубку. Дома у Трегубовых никого не было. Ладно, позвоню позже. Я вышел из будки и сел в троллейбус, идущий в центр. Поехал устраиваться на работу. Через полчаса я входил в многоэтажное здание, с первого по последний этаж занятое редакциями различных газет и журналов.
Здесь был пропускной режим, но пропуск мне выписали без всяких проблем. И вот я оказался в холле здания, знакомого мне до последней курилки. Трудно сказать, сколько часов своей первой человеческой и писательской жизни провел я здесь. Ведь советский литератор должен не только трудиться за своим письменным столом, но и ходить по редакционным кабинетам, если хотел заработать. Платили прилично, но и попотеть приходилось. Выпуск книги авторы порой ждали по два—три года, и поэтому сначала старались публиковать свои новые произведения в газетах или журналах.
Вся эта кухня была мне хорошо знакома и понятна, в отличие от того, что творилось в литературно-издательском деле в XXI веке, когда стали стремительно отмирать привычные формы и появляться новые. И, в отличие от меня самого из первой молодости, я нынешний прекрасно знал, к кому в этом здании подойти и что сказать, чтобы твой рассказ или повесть пропихнули в номер без всякой очереди. Мне были ведомы слабости и пороки редакционных начальников, вкусы их секретарш и других литсотрудников.
Поэтому если в первой жизни я потратил на завоевание этого газетно-журнального небоскреба лет пять, то теперь я намеревался покорить его за пару месяцев. Пока что я скромно поднялся на шестой этаж, вышел из лифта и, пройдя по длинному коридору, уткнулся в дверь с солидной стеклянной табличкой «ГРЯДУЩИЙ ВЕК» ОРГАН СП СССР'. Здесь командовал Мизин Станислав Мелентьевич, записка от которого лежала у меня в кармане, рядом с паспортом и трудовой книжкой.
За дверью опять тянулся коридор,тоже со множеством дверей. Здесь были кабинеты главного редактора и его заместителей, ответственного секретаря, отделы прозы, поэзии, литературной критики и публицистики, корректорская и отдел технических редакторов, а также — партийной и профсоюзной организаций, здесь кипела жизнь, то и дело хлопали двери, беспрестанно стучали пишущие машинки, сновали туда-сюда разные литературные сотрудники и специалисты по работе с письмами читателей, слонялись авторы.
Некоторых я сразу узнал — это были знаменитые на всю страну, а то и за рубежом писатели и поэты. Многие из них в будущем были моими дружками и собутыльниками, но сейчас на меня и внимания не обратили. Ну ничего, пройдет немного времени, и они почтут за честь пригласить меня в ресторан, познакомить со своими дамочками, написать предисловие к моей новой книжке, сфотографироваться на память или хоть руку пожать. Пусть пока проходят мимо, и задирают нос.
Я направился к секретарю. Его, вернее — ее, звали Зинаида. В 1975 она была еще молода и хороша собой. У нас с ней кое-что было, в первой моей молодости, но сейчас Зиночка посмотрела на меня, как на пустое место, и вернулась к своей пишущей машинке.
Я настойчиво кашлянул и вынул из кармана записку главного редактора и плитку шоколада «Золотой ярлык», который секретарша Мизина очень любила. Он ее и погубил, вернее — погубит много лет спустя. Увидев знакомую обертку, Зиночка мгновенно сменила равнодушие на радушие.
— Мерси, — пробормотала она. — Чем могу помочь?
— Я на работу пришел устраиваться, — улыбнувшись, я развернул записку и протянул ей.
Девушка пробежала текст глазами и воскликнула:
— Что же вы сразу не сказали⁈ Простите, как ваше имя?
— Краснов, Артемий Трифонович, — отрекомендовался я. — Для вас просто — Тёма!
— Тёма, — обратилась она ко мне, понизив голос почти до шепота. — Я сейчас напечатаю приказ, Станислав Мелентьевич его завизирует, и вы направитесь в отдел кадров.
— Спасибо!
Я сгреб ее наманикюренную лапку и поцеловал. Она чуть залилась краской. И тут же, вставив в каретку машинки чистый лист, забарабанила по клавишам.
— Подождите минутку, — сказала она, закончив печатать, после чего встала и упорхнула за солидную, обитую кожей дверь.
Не успел я усесться на один из стульев для посетителей, как Зиночка снова появилась в приемной.
— Артемий Трифонович, — сказала она официальным тоном, — товарищ главный редактор просит вас зайти.
— Что-нибудь случилось? — прищурился я.
Понизив голос, секретарша отчетливо проартикулировла:
— Он все подписал, но просил заглянуть.
И я вошел в кабинет Мизина, где мне все тоже было знакомо до последней трещинки. Станислав Мелентьевич поднялся мне навстречу. Пожал руку и предложил сесть в кожаное кресло для посетителей. После извлек из минибара, встроенного в книжный шкаф, бутылочку коньяка, пару рюмок и блюдце с лимоном. Разлил коньячок и предложил мне. Я не стал отказываться. Мы чокнулись, выпили, закусили лимончиком.
— Не ожидал, что вас так быстро отпустят с предыдущей работы, — произнес главред.
— Не сочли нужным препятствовать творческому работнику. Вошли в положение, так сказать.
— Вы уже причисляете себя к когорте творческих людей? — вскинул на меня бровь литератор.
— У меня пока мало трудов, но очень скоро я это исправлю.
— Вы на редкость скромны… э-э… — он заглянул в бумажку, — Артемий Трифонович…
— Дело не в скромности, — сказал я, — просто так случилось, что мне приоткрыты некоторые тайны.
— Я уже убедился в этом, — кивнул Станислав Мелентьевич, подливая мне еще коньячок. — Надеюсь, о том, о чем мы говорили во время нашей первой встречи, вы, исключительно из скромности, молчите?..
— На этот счет можете не беспокоиться, Станислав Мелентьевич, — проговорил я. — Однако мне хотелось бы быть вам полезным.
— В качестве литсотрудника?..
— Не только, но и лично вам!
— Любопытно… — пробормотал он. — Каким же образом?
— Хочу вас кое от чего предостеречь.
— Так-с. От чего же?
— Через неделю Валериан Ребров принесет вам свою новую рукопись.
— Откуда вы знаете это? — удивился Мизин. — Вы с ним знакомы?
— Не слишком близко, — уклончиво ответил я.
— Ну принесет рукопись, и что?
Конечно, всё это казалось ему ерундой, не стоящей выеденного яйца, и слушал он меня вполуха. Однако мне было важно, чтобы он поверил.
— Вы поставите ее в номер, не читая, — продолжал я. — Более того — вы попросите цензора завизировать разрешение на публикацию, ссылаясь на то, что автор рукописи ваш старый фронтовой товарищ, преданный делу партии человек. Цензор ее подмахнет, потому что вы обещали путевку в Пицунду его больной жене. Публикация повести «Большие пожары» обернется скандалом. Вас вызовут в отдел печати ЦК, устроят выволочку. Хорошо хоть не снимут, но строгача влепят.
Главный редактор «Грядущего века» сначала слушал меня с ухмылкой, но вскоре улыбка сползла с его лица.
— Ну, допустим, болтун Ребров проговорился вам насчет своей рукописи, — проговорил он, — хотя утверждал, что о ней не знает ни одна живая душа, но откуда вам известно, что цензор попросил меня достать путевку для своей жены?..
— Это такая уж страшная тайна? — ухмыльнулся я.
Мизин покраснел, потом побледнел.
— Мы с ним говорили об этом всего полчаса назад!
— А я ведь еще во время нашей первой встречи говорил вам, Станислав Мелентьевич, что мы можем оказаться друг другу полезны.
